1972

В уголках кровь, в уголках смех
Сдерживаем ребрами чудовищ всех

Аппарация для Андромеды – это всегда чувство удара куда-то в солнечное сплетение, от которого к горлу тугим комом подступает тошнота. Это звон в ушах, который через пару мгновений сменяется шумом нового места. Это мурашки по коже от разницы температур в месте, где Меды больше нет и где она уже есть.

Она закрывает глаза, в надежде унять тошноту и слабость. Пальцы крепко сжимают ручку чемодана, который, Мерлин его раздери, кажется таким тяжёлым, таким невыносимо тяжёлым, словно Меда в нём унесла всю свою жизнь из дома.

В общем-то так и есть.

От этих мыслей тошнота только усиливается, Меда дышит глубоко и часто, заставляя себя всю подобраться, расправить плечи, пересилить собственное тело волей – для слабости сейчас не то время, не то место.

Меда наконец-то открывает глаза, позволяя взгляду скользнуть по улице ночного Лондона, подмечая свет в окнах домов, несколько заведений (лишь одно из них всё ещё работает в такой час), спешащих по своим делам прохожих. Кто-то обходит её, застывшую на тротуаре с чемоданом, с недовольным ворчанием – Меда лишь провожает незнакомца взглядом.

Адрес Теда известен ей наизусть – это тот же адрес, который она старательно выводила на конвертах писем, куда отправляла дурацкие открытки и подарочные свёртки.

Она знает адрес, смотрит на номер дома, но колени дрожат, да она вся трясётся как осиновый лист – сделать шаг ей почему-то невыносимо страшно.

Но вернуться в родительский дом ей ещё страшнее. Поэтому она на негнущихся ногах идёт вперёд, поднимается по обшарпанной лестнице вверх, мимо стен с облупившейся краской, дурацкими росписями и надписями-шрамами, пересчитывая номера квартир.

Квартира Теда последняя в доме, подпирает обветшалую крышу и Меде кажется, что если она постучит – дверь упадёт прямо на неё. И всё же она рискует – стук маленького кулака больше похож на то, как в двери скребётся кот. Она прислушивается настороженно, с губ слетает напряжённый нервный смешок, больше похожий на хрип.

С чего она вообще взяла, что Тед дома?

Она стучится ещё раз – чуть сильнее и громче, устало уткнувшись в рассохшуюся древесину лбом. И вздрагивает, когда чужие шаги за дверью по ощущениям рикошетят ей прямо в голову.

Меда узнаёт Теда ещё даже не увидев – по сонному вздоху, неразборчивому бормотанию. Пальцы наконец-то разжимаются, отпуская ручку чемодана, позволяя ему с глухим стуком упасть на пол.

Ей кажется, ноги всё ещё дрожат, когда она делает шаг за порог – ныряя под крепкие руки, обнимая Теда и утыкаясь лицом в его грудь. Она всё думала, что скажет ему, когда придёт, как поздоровается, а в итоге только дышит тяжело и часто, словно вот-вот заплачет, но слёзы никак не идут. Вместо них приходит какой-то дикий кислородный голод – она не может надышаться Тедом, ей кажется что если он вот сейчас отстранится, оттолкнёт её – она сдохнет на этом самом пороге.

А теперь, когда Тед рядом, умирать ей совсем не хочется.
_______________________________________________________________________________
1973

Ты темная вода под тобою мили
Будто бы в тебе все солнца утопили

Если бы кто-то сказал ей, что между её домом с Тедом и родительским домом будет что-то общее, она бы ни за что не поверила. И тем не менее вот она, общая деталь, осознание которой по ощущениям переворачивает все её внутренности, скручивая их в тугой болезненный узел.

Она стоит на пороге и ей страшно открыть дверь, потому что она не знает, что хуже – если за этой дверью её никто не ждёт или же наоборот – если ждут.

Меда делает глубокий вдох, пальцы сжимают прохладный металл и на выдохе поворачивают дверную ручку.

Прихожая встречает её неопределённостью и тишиной, давящей и тоскливой. Меда захлопывает за собой дверь и стоит несколько мгновений, прислонившись к ней спиной, привыкая к полумраку. Дом ощущается раненым зверем, как и она сама. И Андромеда не понимает, как сделать так, чтобы произошло исцеление.

А главное, нужно ли что-то делать?

С тяжёлым вздохом она отстраняется от стены и делает несколько шагов в сторону кладовой. Под её ногой что-то громко хрустит и Меда замирает, устремляя взгляд вниз.

Что-то оказывается осколками её кофейной чашки – той, что Тед ей купил где-то в одной из лавочек Хогсмида. Меда отступает и сглатывает комок в горле, одними губами произнося “Репаро” и поднимает кружку с пола, сжимает её в руке, ощущая тяжесть и прохладу керамики.

Ей требуется пара минут, чтобы всё же дойти до кладовки – коробки их с Тедом вещами так и стоят внутри, неразобранные после переезда и безымянные. Всё, на что им тогда хватило сил – подписать “Хрупкое” на части из них.

Стоило сделать такую же надпись на браке, видимо. Потому что его-то они, судя по всему, разнесли в щепки при переезде, и заклинанием починки тут не помочь.

Меда вздыхает и взмахом палочки переносит коробки в гостиной, а следом за ними и запрятанный в глубине кладовой уменьшенный чемодан. Она кладёт его рядом с собой на пол в полупустой гостиной, которая выглядит больше как поле боя, и увеличивает, раскрывая. Места в комнате остаётся не так уж много для манёвра, но Меду это не останавливает. Она тянет к себе ближнюю коробку, открывая и изучая её содержимое. Словно в насмешку на самом верху оказывается сложенное свадебное платье и у Меды белеют костяшки – так сильно она сжимает картонные стенки. Страшно хочется разрыдаться, но Меда одёргивает себя – она сама всё разрушила, сама сделала непоправимое, так какое она имеет право разводить сопли и жалеть себя? Точно не сейчас, точно не здесь.

Она закрывает коробку и отставляет в сторону. Возможно, следующая находка не заставит ей ощущать себя самым большим чудовищем на Земле.

Потому что она и без этого в курсе, кто она.

Очередная Блэк, которая своими руками разрушила самое светлое, что было в её жизни.

Разве могло быть иначе?

BENJI FENWICK
35-45; НВ; МЕДИК В «ПАЛЯЩИХ ПУШКАХ ЧАДЛИ»; FRIENDS TO LOVERS

KARL URBAN

бенджи мог быть отличный аврором. бенджи мог стать потрясающим хит-визардом. бенджи мог быть легендарным игроком в квиддич. бенджи мог бы… мог бы, мог бы... м о г.  но у бенджи был талант. бенджи был гением. бенджи был целителем от бога.  бенджи с детства знал, кем хочет стать. он не сомневался ни капли, корпя над зельями до изнеможения и заучивая целебные свойства трав. он не сомневался ни капли, вправляя вывихнутые лодыжки своим друзьям, потому что подвернули они их после отбоя в астрономической башне. он не сомневался никогда. даже когда война набрала обороты и ему приходилось безвылазно сидеть в мунго. большой, добрый парень бенджи просто не мог пройти мимо страданий людей. он помогал всем без разбору, не обращая внимания на чины и стороны. бенджи умудрялся любить людей даже в те времена, когда его окружало кровавое безумие. любовь к людям не спасла фенвика.  как и весь его целительский талант. обвинение в участии в ставшем преступным ордене феникса, суд, азкабан. старые знакомые стали делать вид, что никакие они не знакомые. коллеги отвернулись вовсе. из светила магической медицины в один день бенджи превратился забытого всеми человека. спустя месяц фенвика отпускают, но дорога в мунго ему заказана, чтобы набрать частную практику не хватало клиентов, да и репутация у него теперь так себе. «палящие пушки чадли» подвернулись ему под руку почти случайно. или это он им подвернулся. бенджи нужно было дело, «пушкам» нужен был медик. бену будто сто лет. он недовольно бурчит, закатывает глаза и знает  м и л л и о н  поговорок. бен ценит порядок и готов биться за него до конца. бен саркастичный сукин сын, способный довести до слез любого, кто не знает его хорошо. но рори знает. и поэтому фенвик для него уморительный. потому что рори  з н а е т, что на самом деле бен самый добрый человек из всех, с кем его сталкивала жизнь. бенджи готов делиться собой и своим теплом, не оставляя ничего себе и не требуя ничего взамен. рори очень быстро учится понимать, что неправ и виноват по одному только взгляду бена. у того вообще крайне красноречивый взгляд. убийственный, сочувствующий, тревожный, насмешливый. добрый. бенджи прячет его под вечно хмурыми бровями, плотно сжатыми губами, за извечным сарказмом. но рори  в и д и т. он не знает, чем он заслужил фенвика. он без понятия, что такого он сотворил в прошлой жизни, чтоб такому  и з у м и т е л ь н о м у  человеку, как бенджи, нравилось проводить с ним время. - «малолетние дебилы - это малолетние дебилы» - «паркин, ебаный ты кусок конины, я тебе что сказал, две недели офп без полетов. сюда подошел ублюдок мать твою я сам тебя убью, чтоб не мучился» - знает миллион способов сделать лечение неприятнее, если вы с а м и  в и н о в а т ы - был загонщиком, а значит  з н а е т,  как обращаться с битой - но может прописать и без нее - маскирует беспокойство раздражением. в жизни никого этим не обманул - бойцовский клуб в лютном по четвергам

---

ПРИМЕР ПОСТА

рори все еще ржет над пивным желе джима, когда толпа начинает нести их к сцене. точнее они сначала даже не замечают, куда все движется, просто идут со всеми, но сцена блядь как рим, к ней ведут все дороги. он пританцовывает под «дорогу в дублин», с любопытством рассматривая сцену и желтый кирпич из которого она сделана, и жалея, что килин не смогла с ними пойти, отговорившись делами. хотя какие дела могут быть у ирландки в день святого патрика — не понятно. наверняка просто не хотела связываться с их подпитыми рожами.

от размышлений его отвлекает громкий голос ведущего. и танцующие вейлы. и пролетающие на облачках лепреконы. дженкинс рядом вскидывает руку, цепляя ближайшее облако. рори, наблюдавший последние пять минут, как друг выковыривал несчастное желе из стаканчика прямо пальцами, солидарен с этим решением. хотя судя по тому, как изменилось выражение лица джима, оно было совершенно неверным. друг протягивает ему оставшийся в руке клок облака, оказавшийся сахарной ватой. вообще паркин к этому угощению довольно равнодушен, но вспомнив, как дженкинс уплетал лакрицу, решил все таки съесть предложенное, мало ли тому взбредет в голову накормить его чем похуже. он осторожно берет небольшой кусочек прямо зубами, прямо с руки. во-первых, потому что так смешнее. а во-вторых, потому что свои грабалки пачкать липким не хочется совсем.

вата разливается по рту приторной сахарной сладостью с небольшим привкусом мяты, и рори морщится от этого сочетания.
- пакость, — выдает он свой вердикт и беспомощно смотрит на стакан пива у себя в руке. совершенно пустой стакан. — я пойду возьму себе еще пива, — он хлопает друга по плечу и разворачивается. море людей, конечно, внушало ужас и мимолетную малодушную мысль, что не так-то это пиво и нужно ему, но приторный привкус во вкус гнал к спасительному бару. он прокладывает себе путь через людей, старательно уворачиваясь от локтей особо недовольных, но все равно к бару он добрался с парочкой синяков. 
- шикарно выглядишь, — рори хвалит новую шляпу вилли, которой явно не было при предыдущей встрече. как и нежной, мечтательной улыбки. паркин смотрит на это чудо чудное, диво дивное, но комментировать не решается. вилли был парнем добрым, но здоровым, и рука у него была тяжелая. — нальешь мне еще твоего пива? — паркин опирается на барную стойку и смотрит, как льется жидкость. он уже тянет руку к стакану, но вилли хитро улыбается ему, теряя всю свою мечтательность, и опрокидывает в пиво целую горсть подозрительно знакомого драже. рори смеется и забирает стакан. он делает один глоток сразу же, перебивая вкус сахарной ваты.
- охренеть, вилли! ты где прятал эту прелесть? — искренне выдает паркин, оборачиваясь к знакомому. тот отвечает широкой улыбкой и поднятым большим пальцем. рори машет рукой в ответ и начинает свой путь обратно к дженкинсу, охраняя стакан с пивом как величайшее сокровище.

рори слышит дженкинса издалека. и не испытывает никаких проблем пройти вперед. а когда добирается до друга видит, почему, с некоторым изумлением наблюдая, как от того разбегается малышня.
- ты в курсе, что у тебя бумажки в волосах? — рори снимает с головы друга одну, пока еще несколько падают в туман, заволокший всю землю. бумажка оказывается билетиком. паркин с удивлением рассматривает цифру 19 и прячет билетик в карман. он поднимает голову как раз вовремя, чтобы увидеть подходящую к ним вейлу.
рори широко улыбается, когда девушка поворачивается к нему и предлагает выбрать шляпку.
- привет, красивая! — говорит он, забирая цилиндр с отделкой шотландкой. вейла и правда прекрасна, но рори почему-то показалось, что раньше они были более впечатляющие. он приобнимает девушку, улыбается и выдает:  — может, ну его этот день святого патрика? — рори еще не настолько пьян, чтобы действительно верить в то, что они с вейлой сейчас сбегут. у него джим, за которым просила присмотреть руби, у нее — работа. но он не мог не предложить. — давай сбежим? я бы тебя на своей метле прокатил. я в квиддич играю, не уроню, не волнуйся.
рори видит, как вежливая улыбка сменяется искренним негодованием. 
- везде достанете... върви по дяволите, момче! и передай своим придуркам на вениках — я  н е  вернусь, пусть ищут других дур на потеху!
и вейла уходит, на ходу бросая непонятные ругательства. они отзываются странным комом меж ребер, и рори блядь ни капли не сомневается, что это  б о л г а р с к и й.

паркин смотрит ей вслед, затем переводит такой же растерянный взгляд на джима, внимательно смотрящего в глубь своего цилиндра, затем обратно на вейлу. после чего пожимает плечами. дур искать ему не хотелось, особенно других, да и за этой бежать желания не было. рори делает глоток пива и обращает внимание на шляпу у себя в руке, значительно увеличившуюся в размерах. 

это странно, но стоило глянуть внутрь цилиндра из него дохнуло теплым ветром. не холодным, пронизывающим, мартовским, а будто на дворе июнь, земля прогрета солнцем, но еще не высушена. свист бладжера раздается слева, и рори поворачивается как раз вовремя, чтобы поймать тяжелый мяч. тот вырывается, и паркин отбрасывает его как можно дальше, наблюдая, как тот улетает. тренировка с бладжерами была так себе заменой обычной, с командой, но сейчас рори только это и мог. он перебрался в бенллех три дня назад, прихватив с собой шмоток и бладжер из набора мячей итана просто из принципа. сейчас это был единственный инвентарь, доступный ему. все равно ловить агрессивно настроенный бладжер веселее, чем просто кидать квоффл в стену.
- ты же паркин, — рядом раздается голос, и рори оборачивается, чтоб рассмотреть подошедшего. он не задавал вопрос, он утверждал.
- ты же луэллин, — в тон ему отвечает рори. мужчина был как две капли воды похож на брата, которого на руках носил весь уэльс.
мужчина смеется и протягивает ему руку.
- я видел, как ты тренировался. у меня есть предложение.
рори пожимает его руку. конечно, он будет играть за бенллех, никаких проблем, да какая там оплата, да при чем тут фамилия. 
он просто любит квиддич.

рори выныривает из воспоминаний и невидящим взглядом смотрит на сцену. губы сами разъезжаются в улыбке и паркин клянется себе, что напишет дьюи как только вернется в чадли. рори все еще улыбается, когда снова заглядывает в шляпу и обнаруживает там билетик. 64. 19 ему нравится намного больше, но он все равно складывает второй билетик к первому, похлопав по карману.
рори делает глоток пива, но вместо божественной жидкости, которую еще недавно он пил у вилли, оказывается такая мерзопакостная гадость, что лучше бы он еще сахарной ваты съел. паркин с подозрением смотрит на жижу у себя в стакане, поменявшую цвет с красивого пивчанского на подозрительно бурую, принюхивается и кривит нос.
ебучая лакрица.
- будешь? — он протягивает стакан джиму.

VERA FAWLEY
40; PB; ЖУРНАЛИСТ; MON CŒUR

GEMMA ARTERTON

not a soul would look up // the river За впечатляющий стабильностью пятнадцатилетний профессиональный стаж репортёра «Пророка», Вера Фоули успела превратиться в тот тип персон нон-гранта, видеть которых на светских раутах никто не хочет, а обойти приглашением не может. Сыграла роль и безукоризненно вздорное семейство Веры — список двадцати восьми, громкий делёж наследства в виде завода меж двумя братьями, дочка, избравшая карьеру журналистки. Отцу новость нанесла непоправимый удар — неделю его отпаивали успокоительными зельями и выписывали настой липы. Все потенциальные возможности смягчить урон, который Вера семье нанесла, она невозмутимо проигнорировала — статус политической журналистики повис дамокловым мечом над местом в завещании. Вычеркнуть дочь отец так и не решился — непримиримостью Вера пошла в него. Впрочем, тяжких переживаний на сердце она предпочла не брать — оставался брат, от выходок которого отцу начали ставить банки компрессами. Острое перо и хорошо подвешенный язык снискали Вере уважение коллег и ненависть главреда. Первые три года в «Пророке» половину статей Веры Кафф перечёркивал чернильными кляксами и заставлял переписать, пока не одобрял нечто приличное. В первые три года в «Пророке» Вера окончательно разочаровалась в жизни, политике, общественных движениях и всяких пустозвонных благородных понятиях вроде «джентльменского соглашения», «альтруизма» или же «благотворительности». Её блокнот пропах желчью. В «Пророке» Вера задержалась надолго — жуткие воспоминания о трудовых буднях в «Спелле» и «Ведьмополитене» приходили к ней ночными кошмами. Однажды ей пришлось написать разворот о помадах с добавлением жаброслей, которые позволяют создать на губах неповторимую сияющую текстуру, которая превратит вас в незабываемую звезду любой вечеринки. В начинаниях и выходках в духе «не переодеться к ужину» её извечно поддерживал Кассиус Обскурус. Это было дружбой с первого взгляда — они, как ищейки, учуяли друг в друге ведомого и ведущего. Кас с потрясающим цинизмом поливал критикой каждую её писанину, называя эксперименты не пробой пера, а переводом бумаги. В нём, как и во всяком потомственном издателе, цвёл и пах дух редактора, жаждущего как можно изящнее и филиграннее размазать автора по стенке. С Верой у него получалось — по крайней мере, в школьные годы. На том они и сошлись. К тому же, Кас никогда — никогда в жизни — не критиковал Веру за предпочтения в постели, зато всячески сносил бессердечные колкости о собственных вкусах в женщинах. Семейная драма пожирала его с каждым годом всё больше, и в какой-то момент Кас начал пить. Вера тогда столкнулась с беспощадной реальностью: спасти утопающего мог только он сам. Ничего не помогало вправить Касу мозги, и Вере оставалось лишь наблюдать и оставаться рядом. Появление вдовствующей миссис Фернсби в жизни Каса вселило в неё зыбкую надежду на счастливый исход. Вдовствующая миссис Фернсби оказалась Мартой де Бовиль, а на имя Айвора де Бовиля в «Пророке» было наложено негласное вето. В какой-то мере, во время греческих каникул после помолвки Каса, в Вере проснулся животный инстинкт детектива — довольно быстро она ознакомилась со слухами, что мужья Марты ушли из жизни не по собственной воле. Марта Фернсби была воспитана в лучших традициях сосланных на острова британских леди и не переступала грань ненавязчивого юмора. Марта Фернсби не пила виски без льда, могла в меру поддержать любую поднятую тему и не опускалась до вульгарных замечаний. Марта Фернсби никогда не подбирала наряды, к событию не подходящие, и поддерживала переписку с настырным Горацием Слагхорном. Когда Вера узнала, что в семнадцать Марта сбежала с бедствующим сиротой-полукровкой хит-визардом, то ушам не могла поверить. Их неторопливые прогулки и беседы об античных трагедиях и креольских магических традициях довольно быстро переросли в роман. Чувство вины колючей цепью оплело совесть Веры, пока Кассиус, не спасённый даже браком, упрямо продолжал опускаться на дно бутылки. Как именно он погиб, чета Обскурус предпочла умолчать. Тогда, на похоронах, под тенью кипарисов и под взором немых мраморных плакальщиц, Вера стряхнула с сигареты пепел и впервые задумалась: а что, если... Пока нарастала война, кончик пера Веры заострялся. Она не стеснялась в выражениях и продолжала пробивать Каффа. В какой-то момент она решила посотрудничать с подпольной журналистикой и анонимно писать для независимых оппозиционеров — платили там замороженными пирогами и пивом, зато публиковали её статьи без единой ремарки. Связь с Мартой потерялась. Пологие холмы Кента и поцелуи в гостиной «под Моририса» Марта предпочла очередной брак и надежду на сына. Тогда Вера решила, что не сможет её простить. Окончание войны не остановило поток работы, а недовольство общества нарастало. Вера стала писать чаще, злее и безжалостнее. Некоторые памфлеты отказался публиковать даже старинный приятель, заядлый марксист и прирождённый левак. Тогда пришлось остановиться и ненадолго выдохнуть. Тогда миссис Марта Забини вновь пробежала перед ней паучьей тенью. Вера почувствовала хладное дыхание Кваку Ананси на плечах. Марте достаточно было одной фразы, чтобы Вера не нашлась с ответом: я так скучала. Заявка в пару и в эндгейм. Если вам вдруг показалось, что здесь есть налёт фильма Summerland — вы не ошиблись. Если разглядели ненавязчивую Агату Кристи — всё так. Мне хотелось, чтобы заявка вышла общей и примерной; здесь только образ Веры, но Вера — это резкий порыв ветра и хлёсткий удар. Вера умеет и убить, и исцелить словом, в этом — её сила и оружие. Готова обсуждать все детали, что-то менять, что-то подправлять. Во время развития самих отношений Вера намеревалась в том числе узнать, действительно ли Марта убила своих прошлых мужей. Об этом я чуть подробнее расскажу в личных сообщениях (часть есть в анкете), но мне хотелось бы оставить эту толику детектива в их истории — когда твой любимый человек закрывает створки кухонного шкафа, а ты гадаешь, яд там или сахар. Расставались Вера с Мартой ненадолго. У них в принципе каких-то скандальных расхождений не было — Вера упивается собственной весьма неприглядной репутацией и не отступает от принципов, у Марты есть личные желания и кое-что ещё. Это не подростковая пьянящая любовь, а чувство, окрашенное в том числе горечью и сожалениями ошибок прошлого — и понимаем будущего. Но на самом деле у них будет хэппи-энд: уедут на Карибы и будут воспитывать Блейза и четверых аллигаторов. Вера — это сильный, умный, едкий персонаж, с талантом к злоупотреблению сарказмом, полная скептицизма. Она — самая британистая британка на свете, одновременно и презирающая чопорность, и являющаяся выходцем из этой самой чопорной среды. Полюбите её так же, как люблю я — в неё невозможно не влюбиться. Я не самый быстрый соигрок, но что я точно могу обещать — бесконечную любовь к этой истории и стабильность. Я очень, очень, очень люблю своих девочек. По техдеталям — пишу в третьем лице, прошедшем времени, без птицы-тройки, экшон не планируется, к себе не привязываю, в глобальный сюжет не лезу. Приходите в гостевую, я сразу же прибегу, обменяемся постами и всё обсудим. P. S. Будет ли вуду в этой истории? Однозначно да.

---

ПРИМЕР ПОСТА

♬ Soundtrack

Лето, задумалась Марта, можно будет провести в Кенте. В конце мая неуклюжие, кособокие белые скалы Дувра скуют цепи густого тумана — прекрасная погода для неторопливых прогулок по ветвистой сети меловых шахт. Чудесные погодные условия для наблюдений за гнездовьями синьг. В Кенте хорошо готовить цыганский пирог с патокой, срезать ветви хмеля для яблочного джема. А в июне по обоим берегам Медуэй зацветёт заячий клевер, и можно будет спуститься по реке к руинам мотт и бейли тюремного замка. Или заехать к песочным сводам заброшенных аббатств. Или...

— Примите мои наи-искреннейшие соболезнования, леди Обскурус, — скрипучим голосом вторглась в размышления вдовы миссис Уайтли, промакивая потрескавшиеся от сухости уголки морщинистых глаз кружевным платком, — не представляю, как вы только держитесь.

Убитая горем леди Марта Обскурус склонила голову в жесте благодарности. Серый капюшон с рюшами упал на лоб и отбросил длинную тень на вздутые корни ливанских кедров. Небольшая процессия приглашённых гостей рассыпалась по утопающим в траве печальным склонам, велись тихие переговоры. Лицо Веры Фоули скрывала вуаль, и Марта не могла позволить себе смотреть на неё слишком часто — похороны ещё не закончились, а впереди их ещё ждало оглашение завещания. Достопочтенный гоблин Острозуб специально оставил крепкие стены Даремского замка ради двухактного спектакля семейных драм.

Мавзолей Обскурусов находился на Египетской улице. Несколько ползучих лиан успели зацепиться за подол траурного плаща Марты и попытались порвать ткань у плеча, а господин Сесиль потерял горячо любимую трость с набалдашником в виде нунду. Когда-то господин Сесиль любил путешествовать по Африке и алмазным шахтам, но любовь бóльшую питал к сафари — и не преминал возможностью рассказывать фантастические басни о том, как ему удалось одолеть страшного зверя. Леди Обскурус глубоко сочувствовала утрате господина Сесила — волшебники умирали каждый день, а такие трости на тропинках не валялись. Да и путешествие по Африке нынче обходилось в целое состояние. 

Клитемнестра, младшая сестра Кассиуса, появилась в нетрезвом состоянии и всё никак не покидала семейного склепа. Родители Кассиуса держались в стороне от Марты, и, с самого начала похорон, лишь дважды оказывались у правого её плеча. Кастор, старший брат и наследник, тактично умолчал о растратах и финансовой политике младшего брата, загнавших «Обскурус» в долговую яму, и палочкой оставил печать гравировки на крышке гроба. Кассиус любил хвастаться, что однажды оседлает фестрала, и теперь неуловимый вестник беды охранял потерянного мечтателя.

В остальном, похороны прошли без происшествий — устроили фейерверк из огненно-красных искр, прочли воодушевляющую речь о весьма успешных годах Кассиуса под гнётом рейвенкловской мантии и чуть менее успешной жизни взрослой.

Вера продолжала держаться поодаль. Сэр Базиль Кенуорти, представитель издательства «Чародей Букс», постоянно сморкался и тёр раскрасневшийся нос — пришла его пора зачитывать прощальную речь. Марта примостилась под тенью кедров, у холма, заросшего бегониями, и незаметно скользнула пальцами по запястью Веры. Её руки были затянуты в кашемир перчаток, и знакомое тепло Веры унёс холодный ветер.

Кастору удалось добиться публикации весьма приличного некролога в «Ежедневном Пророке» и совсем уж фантастически похвальных заметок в «Новостях волшебного мира» и «Спелле». Приём в честь усопшего сына Обскурусы назначили на двадцатое число и организацию мероприятия героически взвалили на собственные плечи, любезно оградив вдову от ненужных переживаний. Вера, насколько Марте было известно, ответ на приглашение с совой не отправляла.

— Как вы себя чувствуете, миз Фоули? — поинтересовалась Марта, когда притихшие гости двинулись к входным воротам на Египетскую улицу, — вы останетесь на поминки? После, господин Острозуб зачитает завещание. Вы ведь были так дружны с Кассиусом... Уверена, он завещал нечто достойное и своей дорогой подруге.

Вместе с Верой, они замыкали траурную процессию, и Марта, приподняв подбородок, потерялась в кедрах. Кент. Да, Кент станет замечательным пристанищем для неё на летний период. Подальше от всей этой суеты — и надоедливой суматохи.

[air - the word hurricane]

Лязг дверной ручки взводит курок; падает на плечи крестом. Приговор ясен без слов. Древний сюжет раскрывается с первым аккордом; тетрадрахмы шагов глухо ударяются вниз по коридору. Долорес считает до десяти. Верхние ноты отказа вгрызаются в сердце очевидной истиной затишья перед штормом. Два удара до двадцати. Диффузия голоса тащит её шлейфом за цепь чеканной вежливости по острым намёкам ступеней. Долорес спотыкается на тридцати. На вершине невыносимо тихо.  Военное время (не)давно прошло, но вместо лавра — только тёрн. На острие минутной стрелки замирает дыханием

час расплаты за чужие грехи.Последний спутник спокойствия терпит крушение в Тихом океане. Мешочек чая падает обратно на дно, пролетает блестящей лентой по орбите Юпитера. Нулевая ценность фамилии застывает на коже бумажным порезом. Долорес машинально прижимает палец к губам, продлевая обет молчания. Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, но — черт / черт / черт / черт — все доводы композиции укладываются в семь ущербных нот. А-м-б-р-и-д-ж. Пыльная кровь на языке, блестящие чашки напоказ. Мелкая монета в фонтане магического братства. Где-то на скучной мозаике дна. Ещё ниже «низших существ».

Запястье щекочет рецепторы пудровым теплом, выстраивает щит из белого перца и розы на коже. Хрупкий барьер фиктивного благополучия. Чашка сама прыгает в руку — неровная ручка, облетающий контур; ручная работа, штамп Святого Освальда на дне. Две ложки перемолотой жизни. Вместо чая — кофейные разводы на костях.

Ностальгия никогда не была хорошим чувством.

Разогретый магией аромат першит в горле (не)забытым ощущением беспомощности, проводит параллели, перекрещивает руки на груди. Лучшая защита — это наблюдение. Долорес отворачивается от бумаг и темнеющего омута чашки. Ловит знакомые беззвучные сигналы грядущей расправы.

Орфорд Амбридж никогда не был хорошим отцом.

Ладонь под прикрытием острых суставов ловит кожу над ребрами в нервный капкан. Уязвленная гордость обжигает щеки эхом самой первой пощечины. Ноги врастают в паркет, отказываясь отступать. Долорес закрывает собой бестолковые отчеты, будто снова заслоняет бракованного сына от отца // а кто заслонит её? Долорес прожигает взглядом опустевшие столы интернов, словно опять ищет поддержки той магглы // абонент все зоны доступа эмпатии; был, есть и будет (пожалуйста, мерлин) гнить.

Пережатые сосуды переводят эфемерные чувства в физическую плоскость, центр окружности смещая под сердце. Стрелка радиуса пролетает по лицу, тянет уголки губ вниз. Навигатор вне зоны комфорта балансирует между нитью улыбки и тетивой инстинкта. Кофейная пена кружится, пытаясь в предсказание собраться. Долорес только одно будущее научилась просчитывать наверняка. Погрешность меньше сотой процента.

Против силы нет слов.

Только клетка. Чашка с кривыми мазками белых лепестков согревает ладонь маленькой победой. Он так старался загладить вину выжитых — выпитых — выбитых лет. Она смогла запереть его в загоне, в бараньей шкуре полуволка, навсегда; под розовыми очками декораций скотобойни не разглядеть. Он сидит и лепит себе светлую старость из белой глины, машет не метлой по мрамору скул — тряпкой по престарелым окнам; ненавистными когда-то кистями по обожжённым горшкам; заливает воспоминания перламутром, пишет нелепые письма свои: из Аппер-Фледжли в мусорный бак; до востребования.

Всё решает власть.

Под легким дуновением бурая пена собирается ошейником бодрости на стенках чашки. Заковывает горечь в тиски. Купирует признаки жизни былой. Накрывает губы фарфоровой маской намордника. Минутная стрелка выходит из комы.

Что было раньше — злая собака или цепь?

Крауч возвышается над ней кипящим отцом несчастной нации. Тем, кто старше — всегда виднее как жить, куда смотреть, о чем помнить, кого казнить. Его не запереть в доме Освальда, не подрезать сухожилия наточенной монетой, не сбежать через зелень камина. Не так страшна война, как ожоги, которые она оставляет на психике. Долорес только один урок усвоила из детства до точки с запятой. Перед тираном падать нельзя; даже на колени.

Глоток — просыпается Долли.

— Мистер Крауч, — разменивает тишину на приторную растерянность, — моя работа — объяснять населению, — то, что детям забыли набить на подкорке родители, — элементарные законы нашего с вами мира, — сшивать красными нитями вспоротый порядок вещей, — каждый день, —  оберегать магическую кровь от выброса токсичных костров инквизиции; маггловскую — от инъекции правды.

Что-то расклеивается, распадается, налипает на линейку тяжелым металлом. Наточенный грифель ломается, сбиваясь с пути.

Она всё смогла себе объяснить. Кроме настоящего момента. Кроме того, что видит не на карте — на её фоне, прямо перед собой. Чашка меняется местами с отчетами, Долли в глянцевой задумчивости перебирает пергаментов край.

Что это такое? Срежиссированная проверка [Феликс кубарем скатывается вниз по лестнице, ревет над разбитой коленкой — но ни Ему, ни магии нет дела до слёз], выстрел подавленной ярости в последнего выжившего [Долорес трясущимися руками выбирает из волос разбитое стекло фоторамки — но ни ранам, ни семье Репаро не поможет], одичалая скука одинокого старика [пепел невскрытых конвертов о прощении не может просить]; что — это — такое?

— Что я не могу объяснить, так это, — перебор усилий для простой проверки на вшивость, достаточно зайти в зал сектора днём: тот еще блошиный цирк, — тот необычный факт, — для гнева нет как будто бы причин, только следствие сжатых кулаков, — что ключевой член команды ставит нам палки в колеса, — час мирной скуки всем в ДОМП только снится, отпечатываясь на подушках мечтательной дугой, — каждый день.

Чистосердечное здесь будет только негодование: отравляет улыбку, отправляет пластиковые кудри в полет. Долли качает головой, выходит из-под огня допроса, доставая палочку из рукава, атакует: карта вспыхивает десятком огней.

— Чудесный инструмент, мистер Крауч, — о покойниках либо хорошо, либо — Был чудесным. До конца октября. Я приношу мистеру Селвину post-mortem по каждому сбою на карте каждый день. Я не эксперт в отслеживающих чарах, но только за сегодня: две ложных вспышки. Случайная дошкольная магия. Мы потратили на деток целый час.

Виновная пара огней вспыхивает траурным белым; снежным комом катится вниз, разлетается помехами над полумагическими поселениями.

— Координаты утратили точность, сэр. И мы, — сводит скулы, — опоздали, — палочка соединяет три красных пятна в равносторонний треугольник, — ждали порталы, прочесывали местность, заполняли бумаги, — рука протягивает три длинных пергамента с вмятинами прошедшего дождя, — ничего необъяснимого, впрочем.

Необычно тут только появление Барти Крауча. Пустырь на карте горит алой кляксой на её [его] безупречной репутации. Долли переводит взгляд с вершины выстроенной пирамиды на него. Фиксирует компас часов над плечом. Все дороги снова ведут к нему [в дом]. Время дневного портала давно прошло. На вершине принято гриф секретности устанавливать быстро. Заранее.

— Здесь есть что-то, что вы ищете?

И здесь что-то щёлкает.

у теда пальцы покалывает от того, что завтра доре - семь. с е м ь. каждый год он не может поверить. нет, наверно, даже каждый день. поверить в то, какие у него замечательные девочки. как меда упрямо трясет своими кудрявыми тяжелыми волосами, когда ей не нравится что-то, но она не хочет ссориться. или как нимфадора в моменты, когда хочет казаться взрослой, делает свои волосы точь-в-точь как мамины, и также упрямо трясет головой, пытаясь убедить отца, что новая кукла - это верное вложение. и он каждый раз с ними соглашается. что дополнительные смены мунго - это правильно. что плюшевый медведь не проживет без плюшевой собаки.

кукольный дом размером в половину комнаты доры покоится в глубине их шкафа, сразу за рабочими рубашками теда, спасибо магии. тед с трудом представляет, где бы они прятали это розовое монстрозие размером с нормальную конуру для собаки, если бы были магглами. а еще тед надеется, что от восторга у нимфадоры завтра будут розовые волосы.

между тем, решить проблему со взрослой и серьезной версией дочери было затруднительно. еще до рождения ребенка тед читал книги по материнству и воспитанию детей, и там упоминали про родовые травмы, постнатальную депрессию... сразу видно, что он читал маггловские книги, они подготовили его к ревущей каждые десять минут меде и первым коликам у доры, но когда трехмесячная дочь внезапно отрастила у себя разом все зубы, да еще и решила, что прикольно, если они будут острыми, как у пираньи, - вот тогда, впервые за три года семейной жизни, тонкс подумал, что все, крыша уехала. у меды тоже, кстати, была истерика, прежде чем она вспомнила, что у нее есть медицинское образование, а в магическом мире есть метаморфы.

тонкс слишком часто отвлекался на позитивную сторону заботы о семье, поэтому в в этом году он забыл, что у андромеды все также остался постнатальный синдром острой необходимости выпекания тортов. они так и не нашли его в книжках, поэтому по-другому в семье он назывался синдромом шоколадного тонкса. и вот, он пришел снова. как по часам.

тед, словно лучший шпион, все пытается проникнуть в оккупированную кухню. не то что бы в их квартире были какие-то анклавы, но примерно триста шестьдесят дней в году у меды не было никаких претензий к тому, что кухня принадлежит теду. с обострением синдома шоколадного тонкса возникали также территориальные претензии.

поэтому тонкс весь вечер старательно сидит с книгой в гостиной, не читает ни строчки, жует первую неудавшуюся версию бисквита, срезая горелые корочки и намазывая вместо них слой яблочного джема, и все ждет, когда наконец андромеда потеряет бдительность (за исключением провала с первым бисквитом, где по сути был виноват он, а точнее его руки, так ловко подхватившие миссис тонкс за талию, и его губы, так нежно успокаивающие ее приступ тревоги по поводу готовки). наконец, он провожает меду взглядом в ванную и тотчас подрывается проверять коварный бисквит.

так он и оказывается в окружении меды и ее полотенца.

- я до сих пор не могу поверить, что у тебя нет вот такого огромного пуза, - тед садится на пол прямо за медой, обнимает ее и приставляет к ее животу большую миску, в которой она замешивала тесто. они об этом не говорят, но он был бы рад еще одному ребенку. знает, что меде и первая беременность далась тяжело, но он готов снова на это все - бежать за круассанами ночью, за клубникой в феврале, массировать отекшие лодыжки, и прощаться ночью с онемевшей рукой, когда это единственное удобное для меды положение заснуть. и потом снова качать, пеленать, делать ставки на первое слово, слышать п а п а.

тед смеется и отползает слегка, чтобы увернуться от очередного удара полотенцем. вместо обвинения в домашнем насилии, он достает из нижнего ящика четыре комплекта свечей: обычные, обычные, но с цветными огоньками, фигурную цифру семь розового цвета и еще единорожек.

- в полной боевой готовности, - рапортует тонкс жене, - а еще хлопушки, гирлянды, колпаки от кабреры, скатерть с цветочным узором, куча шоколадных лягушек и целая коробка берти боббс со всеми ее любимыми вкусами, включая ушную серу.

тед заботливо целует меду в лоб и руками поворачивает ее голову к духовке:

- доставай.

ему удается убедить меду, что коржи правильного карамельного цвета. и что пропитка с добавлением бренди не навредит детям, их не съедят родители и вообще завтра от нее останется только вишневый аромат. и что крем достаточно сладкий. и что украсить торт они смогут уже завтра - последнее дается особенно сложно, но когда меда в третий раз ошибается и пишет "с дрем ножд...", ему все-таки удается ее увести в кровать.

чтобы утром выбраться раньше всех, проверить торт в холодильнике и подмазать еще крем там, где ночью было не видно, оставить недопитую кружку кофе на столе.

он возвращается в спальню тихой мышью, ставит столик с завтраком на комод и тихонько дразнит меду букетом пионов под нос. этот шпион никогда не признается, где он каждый раз их достает в конце октября.

- только не спеши выныривать из-под одеяла и бегать по потолку, что мы ничего не успеваем. я тебя не отпущу, пока ты не сьешь всю шакушку, - тонкс запирает жену в клетку столиком - и дополнительно долгим сладким поцелуем, - он сам забирается под одеяло прямо в трениках, прижимаясь поближе, - ну ладно, скостим наказание до двух третей. я тоже еще не ел.

и ты сразу приходишь в себя
трезвеешь накатом холодной мысли
что последний свет, который увижу я
будет вспышкой последнего выстрела

Он привыкает к своему новому Лондону так, как разнашивают любимые залежавшиеся ботинки - через натёртости и пузыри мозолей, через временное неудобство и терпеливое смирение; Лютный переулок больше не кажется чем-то пугающим, зловоние перестаёт обращать на себя внимание, проеденная крысой дыра на скатерти заставляется сверху вазой с фруктами. Он привыкает: не просыпается каждую первую ночь от кошмара - лишь только вторую; не ставит на замок дополнительную защиту - демоны всё равно могут проходить сквозь стены. Ослабевшие руки по-прежнему загребают ночами воздух у односпальной кровати - два года ловят только пустоту там, где было тепло. К этому Флинт не хочет привыкать.

Тильда начинается для Эрнеста Флинта с запечатлённого во время первого урока образа - на её густых волосах, убранных в идеальную причёску, пляшут солнечные зайчики, выцеловывая свет. Так красиво, что руки тянутся к карандашу - но вместо этого перед Эрни ложится толстый учебник незнакомого языка. Он мог бы рассказать ей о красоте и гармонии так, что любое произнесённое слово станет пресным. Он мог бы проверить, как долго она может остаться неподвижной, раскрывая фарфоровые оттенки её кожи на холсте.

Вместо кисти Эрни терпеливо берётся за перо.

Утренняя попытка оживить потрет незнакомца снова терпит неудачу. Флинт встряхивает рукой с палочкой, которая не производит нужной магии - высекает лишь искру, прожигающую дыру на ковре. Никакого чуда. Завтра можно будет попытаться ещё.

Он подыгрывает самому себе в этом спектакле - нужно ведь окончательно не сойти с ума сейчас, когда всё закончилось; в мартовском воздухе свободы столько, что дыши обоими лёгкими - не закончится. Горизонтальная окрашивается в оттенки зелёного, в витринах мелькают тут и там лепреконы. Эрни кажется, что его свобода куплена за лепреконское золото - значит, и цена ей невелика; хоть и сейчас - именно сейчас - и самое свободное время его жизни. Вычерпнут оловянной ложкой из флинтовского котла, выплюнут, пережёванным, из Азкабана. В Лютном лишних вопросов не задают - на остальные не отвечает сам.

Флинт останавливается на пересечении пяти дорог у витрины "Пророка", выхватывает обложку нового тиража глазами. Новость о том, что Крауч баллотируется в министры, ещё больше замораживает дремлющее внутри горе. Он не верит ни в какую справедливость - и передовица газеты перевивает надежду траурной лентой, пронзает будущее смолью и порохом. Эрни знает, что есть силы, которые верят, что сложившийся порядок можно изменить - но сейчас у него нет даже воображаемого образа будущего, которое могло бы подтолкнуть его со всеми на демонстрацию. Сведённое спазмом горло отказывается поддерживать маленькую необъявленную войну настоящего. Он ещё раз мельком рассматривает угрюмое лицо Барти Крауча на обложке - в изрезанных морщинами чертах ему видится Инферно Данте.

В качестве оружия против её неверия у него только искренность - во всех оттенках, которые Матильда не может увидеть, но способна почувствовать лучше всех зрячих. Эрнест накрывает её ладонь своей - движутся по полотну слитно, но кажется, что именно Тильда - ведёт; шероховатость под подушечками пальцев - для неё, мягкость тыльной стороны её руки - для Эрнеста.

Именно такую реальность Матильда для него создаёт. Именно об неё Флинт напарывается грудью.

Мостовая на Каркитте скользкая - каждый камень отпечатывается на подошве. Отросшие волосы разбирает ветер, путая чёлку. Эрни делает несколько шагов к обменнику, блуждая по старой привычке взглядам по прохожим, запоминая лица, которые мог бы заставить ожить на холсте; цепляется за соседнюю вывеску и запах свежей зелени, обычно сопровождающий все цветочные магазины. Раньше в их доме всегда были только что срезанные цветы, намечая весну в их жизни раньше календарной. За этой мыслью он проводит лишние несколько секунд перед витриной - как будто заинтересован сейчас в том, чтобы в его доме появилось ещё что-то мёртвое - пусть даже это розы. И эти несколько секунд в конечном счёте возвращают ему жизнь.

При взгляде на Тильду Эрнест ощущает, что стоит в центре песчаной бури, и вокруг все кружится и ранит его каждую секунду - мелкие камни, древесные опилки, частицы бетонированной пыли. Срезанные шипы роз и иглы лапника. Пучки космического мусора и гроздья ядерной пыли. Тиски единственной любви и брошенная на алтарь надежда.

Ему нужно сделать всего два шага внутрь, чтобы заметить её руки, слегка исцарапанные ветками; тонкий серебряный браслет на левой руке - болтается более свободно, чем раньше, того и гляди соскочит. Из деталей складывается картинка - слишком реальная для галлюцинации, только до абсурда не желающая укладываться в его представления о настоящем.

О его приходе сообщает не колокольчик над дверью, а звук кандалов, опадающих с запястий. Так Эрни кажется, по крайней мере.

Все так носятся с этими СОВ, словно от того, что они с ними носятся их результаты станут лучше.

Матео, вот, на счет СОВ совершенно не переживал.

Он еще на первом уроке Прорицаний в этом году прочитал по чайным лепесткам, что завалит Историю Магии. Затем воробьиная косточка ему поведала, что на Уходе его укусит наргл, а Венера в Меркурии в день сдачи Астрономии будет мешать Тео сосредоточиться и он не сможет найти Марс на звездных картах, но это было уже совершенно не так очевидно, непреклонно и незыблемо, как чайные листики.

Предсказания — вещь неточная и если жить, опираясь лишь на них, то можно и с ума сойти. Однако, чему быть — тому не миновать, и всеобщая паника, подогреваемая учителями, которые каждый урок злобно пучили глаза (словно от их пученья ученики вдруг станут более способными), Тео несколько раздражала. Учеба — учебой, но никто не отменял и других, не менее важных, занятий. Например, постановку школьным театральным кружком к Хэллоуину первого акта "Питера Пэна". Тео (помимо экспериментальной роли Динь-Динь) взял на себя обязанность смастерить всей труппе сценические шляпки, иначе какая может быть Викторианская Англия без аутентичных шляпок?

И, разумеется, внеурочное задание Профессора Травологии за полторы недели до Дня Всех Святых, было совершенно некстати. Чего ему эти любистоки и ядовитые тентакулы? У него не подобраны розы и фетр, а шляпа с Веселым Роджером для капитана Крюка даже не начата.

Бубубу, мистер Тео, это очень важное задание, бубубу. Я доверяю вам и мисс Блишвик и жду от вас больших результатов, бубубу.

Тео очень воспитанный, не какой-нибудь там Гриффиндорец.
Потому показывает профессору язык и куксит лицо только когда она отворачивается.
И Хоуп обещает, что придет.

"Буду вскоре после ужина," — говорит он вслух.
"Только вот доделаю шляпку для Венди... надо придумать чары, чтобы заставить розу оставаться яркой все выступление, чтобы её алый цвет был виден с дальних рядов," — заканчивает он про себя.

Тео считал себя очень ответственным. И добросовестным.
Но уж точно не пунктуальным.
Поэтому ВСКОРЕ после ужина наступило ровно через два с половиной часа и одну чудесную шляпку с зачарованной розой.

Только за эту розу ему должны были поставить все "П" в мире по Травологии.
Но Мир Не Спаведлив.

Обнаружив одноклассницу у Теплицы, Тео как ни в чем не бывало, улыбнулся и приподнял шляпу.

— Прости меня, чуть припозднился. У нас просто постановка, ну и у меня тут аврал. А тут еще это задание... ну сама понимаешь, вообще некстати. Я бы вообще не пришел, но не хочу портить тебе оценки, так что давай расправимся по-быстрому. Что там от нас хотела профессор? Я её не слушал. Голова другим занята, понимаешь ли.

Он улыбается совершенно беспечно.
Ну что там за задание может быть? Прополоть грядки? Делов на пять минут — зашел и вышел. Простое ремесло.
А вот в спальной, на манекене, его возвращения ждет настоящее ИСКУССТВО.