— Не буду раздеваться, — и вот эта манера, посыльная. О, ты подала идею..
— Будешь, — терпеливо и вальяжно повторяю ей, как в школе для записи по слогам, разница только в том, что в руках пистолет.
Я сижу как мне удобно, откинувшись на спинку и раскинув ноги, совершенно расслабленно.
Мужик что-то начинает вякать, а я поддакиваю многократно кивая, уголки губ издевочно-расстроенно едут вниз.
— Я ее вообще не знаю, черт!
Вот оно значит как...Не знаешь...
— А че ты заговорил-то? —  нет, ну может запутался в показаниях и стоило переспросить.
— Да, аттракцион мексиканской щедрости, — я наигранно целюсь ему в голову и почти уже жму на курок, но... — Свет очей моих, — тут она мотает головой, пытаясь меня типа утешить, — нее-ет, не прокатит. Ты же знаешь, или сразу, или никак, — постановочно виновато развожу руками и ударяю ими о валики пыльного кресла, — значит, не судьба, — ворох пыли красиво пляшет в лучах солнца и оседает на пол. Состояние почти медитативное.

Но она продолжает нагнетать и выводит меня. И сколько в ней драмы, сколько агонии, упертости… Не трахалась что-ли?
Давид, давай домой, давай не смей, Давид давай прекрати... — мамаша блять то же мне.
Домой… Посидим посмотрим ТВ под бутерброды?
— Тебя тоже пристрелить чель, — такое у меня выражение лица и взгляд, устремленный сквозь нее… Ни одного ебанного нравоучения в мой адрес, блядь.

Наш диалог разрезает голый вопящий. Взятая с пола тряпка оказалась в его ротовой полости раньше, чем он пытается крикнуть что-то дельное. Язык от страха заплелся, бедолага. Остается только валяться на полу и верить в чудо.
Обычно не помогает. Не со мной. Но раз жена просит...
— Таааак... —  протягиваю я словно уличив нашкодившую собачонку, — ты уже дважды мне  соврала, так, тварь? Какие там у тебя еще претензии, потаскушка? — возможно это будет ее последнее слово. Но я обещаю, дорогая, все передам твоему трахалю, найду и в пасть всучу записочку, отошлю всем близким предсмертное послание на тему, почему я не такой, каким она меня хотела бы видеть.

—  Знакома с этой игрушкой? — тотальный игнор, ведь я уже впал в ледяную агонию не контролируя рассудок, что-то там выяснять дальше я не собирался, просто “ехал крышей” спокойно, как в сумасшедшем доме под дозой седативки в одиночной камере.
Мне было достаточно наглядных свидетельств, за это уже давно пора было пристрелить обоих. Но я почему-то тянул. Ждал когда она наконец сорвется и начнет плакать, сдастся, сломается, упадет на коленки и потешит мое самолюбие. Но она вела себя как последняя мразь, и до того,
что я сорвался с места, схватил ее за нижнюю челюсть забыв о страдальце со слюнявым кляпом во рту, 
—слушать., —
я заткнул ствол за пояс, разорвал верх платья на ее груди, —  меня, —  развернул за шею спиной к себе и врезал по заднице так, что хлопок кажется был слышен во всех концах бетонной коробки. Она взвизнула и попыталась вырваться, кусать мои руки.
Но я держал крепко, впиваясь пальцами в оголенную грудь, — _
отвлек меня только громко орущий “заложник”, до сих пор пребывающий в шоке от наших “ролевых игр”  — смотри, — выстрел не был громким. Наконец-то  наступила тишина…

в которой было слышно как рвется ткань ее нижнего белья и расстегиваются штаны. Я прям закатил глаза от удовольствия. От того, что она сейчас моя. Хочет того или нет. От того, что я ее владелец. я хозяин и подчиняется она мне. Это тело мое, ее жизнь моя.
Можно было кончить просто от того, как ей шел образ жертвы с размазанной тушью, в разорванном платье, с синяками и отметинами на спине, шее, бедрах, на груди.

Пистолет падает на ковролин, а я начинаю очень тихо и вкрадчиво шептать ей на ухо прикрыв ее рот ладонью, —  я же тебе сказал раз, — жесткая, но скрипучая кровать заполняет промежутки между фразами, она извивается, не теряя надежды вырваться.
Беру охапку ее волос и вдавливаю лицом в скопище грязного постельного белья, — не люблю повторять, — мои слова смешиваются с шумным дыханием, а окончания теряются в стонах.