you're dangerous — i'm loving it

Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

Этот лес уже успел стать ему родным. Большой родной братской могилой. Сколько солдат они здесь потеряли? Слишком много, чтобы сосчитать. Да и не вспомнит он уже всех, наверняка. Возможно, потому он таким здоровым и вырос? Благодаря всей крови, что тут пролилась и впиталась в почву. Благодаря всем телам, которые они так никогда и не сумели отсюда унести? Было бы очень символично. Как, блять, в поэзии - они тут умерли, превратились в деревья и защищали своих живых братьев от чудовищ.

Только вот не было в смертях всех этих десятков и сотен людей никакого смысла. Ни ка ко го смысла. Кроме чужой дурацкой прихоти, кроме желания забить, унизить, изничтожить, растоптать, стереть с лица земли. Почему? Что они им сделали? Эрд? Гюнтер? Оруо? Петра? Так сильно мешали? ТАК СИЛЬНО БЛЯТЬ МЕШАЛИ? Так сильно нужны были их смерти!? Всего, мать твою, ЧЕТЫРЕ смерти в целой череде бессмысленных, жестоких, болезненных смертей?

Леви резко выкидывает палку, которой бесцельно тыкал в костер, в огонь и выпрямляется. Кому он делает хуже этими мыслями? Этому ублюдку, из-за которого они тут все собрались? Или себе? Потому что уроду явно плевать на подобное. Он не знает никого из них. Ни имен, ни истории, ни их родственников - ничего. Он не знает, к у д а пришлось деть даже их тела. Так зачем же Леви продолжает обо всем этом думать? Если херово от этих мыслей только ему самому. Не потому ли и крутятся они в его голове каждый раз?

Чтобы чувствовать. Хоть, блять, что-то. Чтобы ненавидеть. Чтобы не забывать, что за тварь сидит с ним на одной земле. Почему они его тут держат. Зачем. И что именно он сделал. И будет продолжать делать. И он, и его драгоценные марлийцы, которым он, как собака лижет подошвы ботинок. 

И тут - это бляское мугыканье. Леви поворачивает голову, глядя на ублюдка сверху вниз. Раздумывает, может челюсть ему словами. Или язык вырезать и достаточно. Слишком эта падла вольготно тут себя чувствует. Забыл, наверное, где находится. Поет на своем, бесовском. Леви от подобной наглости подходит ближе, присаживается на корточки прямо перед этой швалью.

- Эй, Кравец!
- Да, капитан? - откуда-то сверху.
- Сигарета есть? Брось.
- Вы же бросили, капитан,

Тем не менее, пачка падает рядом. Леви тянется к ней и достает самокрутку. Наклоняется ниже, достает из кармана Зика спичечный коробок и прикуривает. Табак не такое дерьмо, как обычно. Наверное, тоже марлийский. Тем лучше. Леви смотрит в лица Йегеру и выдыхает на него дым.

- Есть, - отвечает и снимает с пояса флягу. Зажав сигарету в зубах, медленно откручивает крышку и так же медленно выливает на землю. - Угощайся. -Смотрит молча. Затягивается смачно так, что щеки впадают. И правда же бросил. Зачем правда? Уже и не вспомнит, наверное.

- Чет скучно, ребята. - И дальше уже громче: - давайте нашу! На поле танки грохотааали!

- Солдаты шли в последний бой! - отзывается лес откуда-то сверху. Как будто и правда живой. Как будто и правда все они превратились в деревья и защищают теперь своих живых братьев от чудовища.

по требованию