Кухня тонула в запахах. Горечь базилика, причудливо оттеняла терпкую сладость вишни, спелый дух томатов, вторил резкому душку чеснока, а зелень, что огромным пучком, едва ли не сравнимым с букетом, стоявшая на деревянном столе в глиняном кувшине, дополняла разноголосицу ароматов глотком свежести. То был райский островок блаженства для человека с отменным аппетитом. То была обитель чуткого, к переливам оттенков, эстета, так как была полна ярких, но гармоничных красок, изящной, но функциональной мебели и того особенного колорита, который присущ итальянскому сельскому стилю. Должно быть хозяйка всего этого великолепия всё время посвящала кулинарии, раз обставила свой уголок с такой любовью и тщательностью, не упустив ни единой детали. Или же кто-то другой, дабы порадовать впечатлительную повариху, сделал ей такой подарок. Быть может, если бы речь шла о кому-то другом, первое было бы вероятнее второго, однако сейчас речь пойдёт о сеньорите Беатриче Франко, а значит, с уверенностью можно заявить, что-то вовсе не плод её воображения, а дар любящего сердца, воплотил в реальность фантазию талантливого дизайнера.
Подарок к свадьбе. Ведь сеньориты Франко уже около месяца как не существует на свете. Она сгинула, воспарила к небесам, уступив место сеньоре Беатриче Наполитано. Само это сочетание имени и фамилии звучало странно, фантасмагорично, сказочно. Могла бы она когда-либо представить, что подобное произойдёт? Хоть на минуту допустила бы мысль, что человек, коего она считала Дьяволом, проклятием во плоти, сможет занять место в её жизни совершенно определённое и настолько близкое, насколько это возможно в этом бренном мире? Нет, нет, конечно же нет. Беатриче Вероника Наполитано. Безумие. Именно безумие. Во всяком случае это слово сказала Паола, когда, после возвращения дочери в Венецию (то случилось к Рождеству), впервые осталась с нею наедине. Зачем нужен этот брак? Да разве ты что-то понимаешь в замужестве? Та, что сама толкнула дочь в объятия бывшего любовника, ныне ревновала и злилась, пытаясь безуспешно заглушить совсем не материнские чувства. Упрямое дитя не желало слышать доводы рассудка. «Он хороший человек. И мне с ним спокойно», - просто ответила тогда Беатриче, расстроившись из-за того, что Паола снова не довольна её выбором. Действительная природа подобного отношения, ускользала от наивной венецианки.
- Он старый. Он скоро умрёт, и ты останешься одна.
- Ах, мама. Мы уже всё с ним решили. Он заберёт меня с собой.
- Не говори глупостей, Беатриче! К тому же учти, что мужчина получивший своё – вовсе не так хорош, как ждущий. Что ты можешь ему дать? Ты даже не женщина.
Горькие слова, вдвое более горькие оттого, что сказаны они матерью. Рыжеволосая русалка тогда лишь покачала головой и умолкла, однако неосознанное чувство правоты Паолы обожгло сердце.
Не оттого ли вернулась она домой после очередного посещения ресторана матери в подавленном, невесёлом настроении? Всю дорогу до палаццо молчала, хотя обычно была весела и говорлива. Весь путь до резиденции Алфонсо она покусывала губы, рылась в сумочке в поисках платка, тихо плакала и ёрзала на сидении. Не о том она мечтала сидя взаперти в Городе, не то представляла в плену на Востоке. Её жизнь изменилась, однако эти метаморфозы оказались далеко не так приятны, как могли показаться на первый взгляд. Мир прошлого – знакомый и родной, исторгнул её, подобно винной пробке, и она, в сущности, желавшая лишь возвращения в годы детства и покоя, тяжело переживала случившееся.
- Сеньора, прошу прощения, заезжать на рынок?
- Что? О, нет, сеньор Джакомо. Нет. Я хочу домой.
Она всегда была вежлива. С прислугой, с этими мужчинами, которые вечно толпились в доме её мужа, выживая её, по-первой, из кухни, потому что привыкли готовить сами и отдыхать так, как, когда-то отдыхали в домах матерей. Прошло время, и русалочка даже с ними нашла общий язык, благо ничто не влияет так на расположение грозных стражей, как хороший обед.
Распахиваются ворота, спустя несколько минут, показавшихся вечностью, останавливается машина. Что теперь делать? Бежать на свою кухню, к тарелочкам и кастрюлькам? Нет. Она сейчас пойдёт к нему, всё расскажет и он решит, что делать дальше, пусть даже предпринять ничего и нельзя. Она просто хочет окунуться в покой, что царит вокруг него. Упасть и забыться в мягком, обволакивающем всё естество, колдовстве. Но …
- Прошу прощения, сеньора, но сеньор Наполитано занят.
- Я … Я тогда подожду его здесь.
- Не думаю, что это возможно. Он велел его не беспокоить.
Беатриче уже было собралась уходить, уже развернулась на своих тонких каблучках, сочтя, что Алфонсо занят своими «делами» - раскладывает головы по коробкам, к примеру, но остановилась, услышав смех. Женский смех. Хрипловатый, чарующий и совершенно неприличный. Он вихрем ворвался в её мысли, вскружив голову, поселил ураган под сердцем. Она лишь потрясённо взглянула на охранника в белой рубашке и ушла. Сбежала. К своим тарелочкам, кастрюлькам и букету зелени.
- Сеньора, а когда будет ужин? – Баттисто, один из тех весёлых ребят, что так отменно стреляли и громко спорили за карточным столом, заглянул в кухню, слегка приоткрыв дверь.
- Позже, - она даже голоса своего не узнала, настолько он был ломок и тих. Схватила со стола тряпку, неловко дёрнувшись, разбила бокал из-под вина, что остался стоять не убранным. Негромко вскрикнув, Беатриче опустилась на колени и принялась собирать осколки.
- Я помогу, сеньора, - Баттисто опустился рядом с ней, почти касаясь её рук своими. Это соседство заставило нервничать рыжеволосую венецианку ещё больше.
- Спасибо, я сама. Вы можете идти, - указательный палец пронзила боль. Один из осколков врезался в кожу. Кровь потекла чуть ли не ручьём, капая на плитки пола.
- Какая алая …
- Мадонна, сеньора … Нельзя, чтобы таким красивым ручкам было больно.
- Да уйдите же, ради Бога! – Беатриче хмурится, быстро поднимается на ноги.
Разозлённая, она спешно (и откуда только силы взялись!), толкает нахала к двери, захлопывает её.
Отвратительный день. Сегодня самый отвратительный день в году. Она в этом уверена. Как и в том, что сейчас её муж находится в своём кабинете с какой-то женщиной, чей грудной смех дразнит, манит, развращает. Должно быть она красива и привлекательна. Соблазнительна. Греховна настолько, что при встрече с ней пристало креститься. Только Мессалина может так смеяться, но никак не муза Данте, что парит меж облаков в раю. Да, в раю. Рай не место для распутного смеха, но именно он волнует, будоражит душу, поселяя в голове образы, что заставляют краснеть. Ради такого смеха, можно пойти на многое. Даже презреть рай.
«Ты даже не женщина», - вспоминаются бывшей сеньорите Франко слова матери. Не женщина. Никто. Губы сводит судорога, слегка холодеют ладони и кончики пальцев. Ей, этой нежной маленькой женщине, что замирает от восторга, когда видит полотна Тициана, свято верит в сказки и с пылкостью ребёнка любит свою собаку, сейчас хочется умереть. Она умрёт, если он её оставит. Оставит. Оставит. Ведь такое вполне возможно. Такое было … Уже было.
Палец по-прежнему кровоточит. Машинально, не думая, она обмакивает его в бокал с вином, чей брат погиб ударившись о кафель, а затем до дна выпивает початую кем-то порцию «Шардоне».
