Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

…может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

Можжевеловая ветка сильно кололась. Гермиона аккуратно сдирала с неё плотные маленькие листья и складывала их в деревянную чашу с потрескавшимся краем и металлическими ручками по бокам. Вытащив очередную "иголку" из своего указательного пальца, волшебница тихонько прикусила место укола и обернулась на вошедшую слизеринку. Она не слышала шагов, но почувствовала знакомый вкусный винный аромат духов, который пробирался даже через запах жженных еловых веток. Вечерний визит оказался внезапным и заметно удивил гриффиндорку. Обычно в такое время её могли искать только Гарри и Рон. С другой стороны, с чего она взяла, что Пэнси её искала? Действительно.
— Я думала, что ты сегодня, как и все, пораньше ляжешь спать, чтобы завтра с утра отправиться в Хогсмид. — Пропущенное "привет" превращало их общение в более легкое, дружеское – то, чего сейчас ей так хотелось. Её пушистые волосы были убраны наверх в небрежный, хлипко державшийся на карандаше пучок, а рукава школьной рубашки были спешно закатаны до самых локтей. Бордовый галстук висел поверх сложенной на стуле мантии. Гермиона медленно опустила плечи и тихо вздохнула, лаконично завершая образ уставшей отличницы. В лабораторном классе по зельеваренью никого кроме них не было. Грейнджер как всегда училась до последнего допустимого часа, чтобы успеть под всем предметам и обязательно получить высокие баллы на экзаменах. Вот и сегодня она старалась сладить с довольно-таки непростым зельем, которое по инструкции варилось в определенные дни и лунные фазы. И если до пятого курса проблем с подобными задачами у неё особо не возникало, то во второй половине шестого года, кажется, её кто-то проклял или рецепты различных снадобий стали гораздо сложнее и более вымученные. Правда, сегодня с утра, когда её очередной шедевр чуть не взорвался прямо на занятии и профессор Снейп ядовито пошутил на счет её возможной близкой связи с Симусом Финниганом, который славился неприлично высоким умением взрывать всё вокруг, она решила, что необходимо усерднее вкладываться в эту темную, но определенно важную науку. Хотя, наверное, Гермиона просто устала, но признаться себе в этом казалось ей чем-то вроде постыдного проигрыша. Ведь Грейнджер не могла не справиться – это выходило за рамки её маленькой, местами крайне претенциозной в учебном плане Вселенной.
Проследив за взглядом Пэнси на свою разбитую правую коленку – да, на пути в аудиторию Гермиона успела споткнуться и театрально проехаться по каменной лестнице вниз – гриффиндорка покачала головой. – Знаю, ты, наверное, спросишь, почему у меня течет кровь и я ничего с эти не делаю, – снова посмотрев вниз, она усмехнулась, – а нет, уже не течет. Запеклась. – Где-то здесь промелькнула улыбка. – Просто я решила, что оно само пройдет и, видишь, прошло. – В маггловском мире раны не затягивались по мановению волшебной палочки или после использования каких-то магических мазей. Там, откуда она была родом, чаще всего раны и шрамы оставались с их обладателями на долгое время, а иногда навсегда. И вот так, глядя на порез или заживающий синяк, можно было какое-то время не забывать о том, что, к примеру, стоит иногда смотреть под ноги и не спешить, чтобы не свернуть себе шею или не угодить под проходящий мимо поезд. В общем, Гермиона вознамерилась себя проучить, но озвучивать спорный довод как-то не осмелилась. К тому же, ей пока не удалось научиться правильно распозновать взгляд Пэнси. Вообще, все эти дни, что прошли с тех пор, как кровавая лужа собралась и вернулась в тело Паркинсон, Грейнджер ловила себя на мысли, что что-то шло не так. В мире, между ними, между ними в мире. Она настолько уже привыкла опасаться змеиного факультета, что легкие беседы с Пэнс и заинтересованные взгляды от Тео немного пугали её. Конечно, вероятность того, что теперь её лояльность к Слизерину изменится, не обсуждалась – всё-таки, вряд ли они когда-то станут любить её лучшего друга и смогут принять её саму, а она в ответ простит им все их жуткие выпады и сквернословия. Но здесь появлялся иной вопрос: а нужна ли была ей любовь змей? Наверное, сейчас об этом не стоило задумываться. Поэтому Грейнджер весь этот месяц более-менее спокойно ходила в больничное крыло к сокурснице, не разделяя их на касты и факультеты (ведь искренне хотелось помочь). Приносила ей кислые и сладкие конфеты, тыквенный сок и даже пару раз объясняла домашнее задание, когда, к её удивлению, Пэнси задавала вопросы по учебе, а не колола её тонкими замечаниями по поводу Тео или непослушных кудрявых волос. Последнее особенно оказалось неприятным, потому что волосы почти не поддавались простым преображающим заклинаниям, а пользоваться чем-то более сложным не хотелось – она боялась переборщить в лоске и привлечь к себе тонну ненужного внимания.
— Кстати, у меня в сумке – для тебя вишневые леденцы. — В уставших ореховых глазах что-то промелькнуло. Кажется, это был интерес. — Ношу их уже который день, чтобы тебе отдать, но после твоего выздоровления мы как-то.. — Потерялись. Перестали видеться. Толком не разговаривали. Редко сталкивались в коридорах. Забыли дорогу друг к другу. Не совсем, правда, правда. Грейнджер сама сворачивала не в ту сторону, чтобы лишний раз не пересекаться со Слизерином, потому что ей оказалось страшновато вступать с ними в любые неучебные отношения. Да и учебные, честно говоря, давались ей с трудом, потому что каждый змей старался либо воспользоваться случаем и ничего не делать, либо всячески кусал её. Она, конечно, никогда не славилась тонкой душевной организацией, но эти паразиты так профессионально высасывали кровь, что работа с ними выматывала как нескончаемая экзаменационная неделя. Взять хотя бы Эдриана Пьюси – если ещё раз кто-нибудь из преподавателей поставит их в рабочую пару с длительностью в месяц, то Гермиона, скорее всего, впервые воспользуется запретным заклинанием и кого-нибудь убьёт (кого-нибудь с зеленым галстуком).
Грейнджер собиралась сказать что-то ещё, чтобы как-то разбавить повисшую паузу, но гора можжевеловых иголок внезапно воспламенилась, оставив после себя лишь едва заметный пепел. И мысли о паузе, неуместности её замечаний и прочим сгорели вместе с возможностью доделать зелье этим вечером. А, значит, опять придется ждать правильную фазу луны. Твою ж мать!
— ... Кажется, я действительно переобщалась с Симусом. — Они как раз недавно вместе писали эссе по ненавистной астрономии. Может, ей стоило сходить к мадам Помфри и попросить какой-нибудь восстанавливающий силы эликсир? Или хотя бы вина. В больничном крыле наверняка имелось отличное вино.
Гермиона опустила ладонь на холодный каменный стол позади себя и сразу же оперлась на него поясницей. — Как ты? — Вопрос вырвался сам по себе: прямой, понятный и теперь укутанный в стойкий запах сгоревшего можжевельника.

Город непривычен, путанные улицы слишком узкие, дома слишком высокие, а запахи затхлые, будто в очередной подворотне можешь обнаружить свежий труп очередного несчастного, желавшего лучший жизни. Гида Янг не в числе трупов, но в числе тех, кто остервенело жаждал лучшей жизни. Удивительно, но в ней нет никакого страха, когда она ступает по вымощенным камнем улочкам, когда встречается взглядом с людьми, ведущими маргинальный образ жизни. В ней нет страха ни бедности, ни опасности для юной девицы, какую мог нести большой город для той, кто не знает местных порядков. Ни Гиде не было страшно, весь страх она оставила там, в лесу, в волчьей стае, где всю жизнь была в числе слабейших. В городе все другое, непривычное и воняющее смертью, но страха в Гиде нет. И это — освобождение.

На ее губах по обыкновению играет улыбка; прежде, в стае — нервные смешки, злобно потешавшиеся над обидчиками. Над теми, в чье лицо смачно ударял кулак Лиулфра, сминая нос в черепную коробку, и пока несчастный захлебывался собственной кровью, а Ли разминал кулак — она смеялась, радуясь чужой крови и боли. В Лондоне все стало иначе: кривая улыбка созвучна взгляду, бегающему по горизонту, считывающему замкнутое маленькое помещение, целую кучу старых вещей и ничего, что напоминало бы о лесе. Смешки то и дело срываются с губ, пока в голове всплывает раз за разом — она вырвалась, у нее получилось! Полуслепой старьевщик, по видимому, делает вывод, что девица слегка не в своем уме, но это не становится преградой для работы: за столь малую плату немногие спешат подать свое резюме. А Гиде нравится и так. Она не хватает звезд с неба, для начала ее устроит быть самым обычным человеком.

Опьяняющая радость не длится долго: она улавливает знакомый замах однажды вечером, когда запирает дверь лавки. Думает сперва — показалось. Навязчивые мысли принесли из памяти то, что она силилась забыть, но это лишь самообман. Невозможно забыть того, с кем провела столько лет рука об руку, буквально, с кем вместе росла, охотилась, спала и ела, с кем строила планы, обсуждала все на свете, пережидала ливни, град и в чьи глаза смотрела, когда сердце заходилось страхом от предстоящей битвы. Все это — невозможно забыть. Но можно ли оставить в прошлом? Гида не знает, не находит ответ, а знакомый запах появляется и на следующий день тоже.

Возможно, это иллюзия порожденная ее не слишком здоровой психикой, а может и правда. Сложно сказать, какой вариант был бы предпочтительней. Несколько ночей она опять плохо спит, как бывало в стае. Кошмары мучили ее с детства: сперва неясная тревога, громкие звуки, хаотичные шаги. Позже Гида стала взрослеть и звуки превратились в крики, а шаги преобразились в те, какие она хорошо знала — шаги Фенрира Грейбека. Пройдет еще несколько лет и только затем память вытолкнет из забытого прошлого ту кровавую бойню, в которой погибли ее родители, а грубые лапы волчьего вожака утащили ее из родного дома. По ночам она вновь будет слышать мольбу своей матери, крики отца, грозный волчий рык и металлический запах крови, пропитавший воздух насквозь. Гида будет вдыхать запах крови своих убитых родителей и чувствовать абсолютную беспомощность в руках Фенрира. На протяжении почти всей жизни она спит лишь урывками, короткими моментами забытья, а стоит в сознание прийти снам, как страх сжимал горло немым детским криком, а тело выбрасывало ее снова в реальность. В бесконечный лес, в стаю, в натянутую ткань палатки.

Она никому не говорила том, что ей снилось. Даже Ли. Отмахивалась только, мол ерунда. И вот, она снова без сна, с тревожным ожиданием появления старого друга.

Она могла бы сбежать. Да только пришлось бы бегать всю жизнь в тщетной попытке оказываться на два шага впереди него. Если захочет — все равно найдет, и это Гида знала лучше всех.

И этот день наступает. Сумерки опускаются на магическую часть Лондона, скрип старой двери, знакомый до боли запах и голос, тон которого предвещает смерть, не меньше. Сперва Гида упирается взглядом в его широкую спину, затем бесстрашно встречает его взгляд. Ее сердце лишь едва быстрее начинает биться, будто еще не рассмотрев опасность в полутемной лавке. Впервые он смотрит на нее, как на врага; как на ту, чью глотку раздерет голыми руками — и все это не преувеличение, не нагнетание обстановки. Гида знает, что провинилась. Знает, что он пришел полный злобы. Да только страха в ней к удивлению нет. Другие эмоции владеют Янг.

— Хм, не думаю, — безразлично отвечает она, будто бы и не узнала. Взгляд с любопытством скользит по молодому мужчине, отмечая мельчайшие изменения. Они оба еще набираются силы, взрослеют, и время даже в несколько месяцев вносит свои коррективы. Ли изменился. Возмужал после исчезновения отца.

— Здесь нет вещей, которые могли бы привить совесть или честь, — Гида блуждающим взглядом осматривает стеллажи, пробегается по сотням предметов, будто пытаясь отыскать что-то для взыскательного гостя. Но в итоге ничего не находит, цокает языком и разочарованно пожимает плечами. Тонкие пальцы достают из кармана пачку маггловских сигарет — дурная привычка, прицепившаяся еще в стае. Гида щелкает зажигалкой и делает затяжку, что выходит не слишком женственно и контрастирует с белым платьем на ней в мелкий алый цветочек. — Могу поискать кусок мыла в подсобке. Поможет от запаха. Пойдет?

и до утра сидел я в кровати
рыдая "за мною идут"
пытался сокрыть безумные тайны
свой мозг погружая во тьму

Кипельно-белая ткань на локте внезапно ослепила, заставляя неохотно выбраться из собственных мыслей. Доступный взгляду клочок смирительной рубашки, который Разумовский упрямо сверлил взглядом последние несколько часов кажется был единственным неустойчивым мостиком между реальностью и выдумкой. По правде говоря, сейчас он не совсем был уверен была ли между ними ощутимая разница, но без малейшего колебания вернулся бы в тот момент детства, из которого его так беспардонно выдрала внезапно залитая солнечным светом дурацкая тряпка.
Обычно Сергей не любил вспоминать о детстве.
Немногочисленные интервью, которые он давал всегда были скупы на грязные подробности и пикантные детали, а на личные вопросы Разум предпочитал либо отшучиваться, либо сухо отвечать, что вся необходимая информация есть на его личной странице в собственной социальной сети. Как бы ни старались коварные акулы пера выудить у него какую-нибудь неосторожность о, к примеру, тяжелой жизни в детском доме, у них ничего не выходило - Серый был сух и непреклонен. Но откровенно говоря, детские воспоминания он не любил совершенно не поэтому, и даже драматической истории маленького питерского сироты тут не будет. Разумовский слишком остервенело оберегал свое детство, потому что это было буквально единственное теплое, что ему удалось сохранить в себе.
Безусловно, это была не только его заслуга.
Ничего бы этого не было. Возможно, не было бы ни Vmeste, ни самого "того самого Сергея Разумовского" если бы однажды в его жизни не появился он. Совершенно непохожий на всех остальных, с растрепанным смоляно-черным чубом волос на голове и огромными синими глазами. Тогда, когда Олег Волков впервые переступил порог "Радуги", Серёжа решил, что он наверняка какой-нибудь маг - ну не может простой человек иметь такие волшебные глаза. И с того же дня стал сторониться его больше всех остальных ребят. На самом деле, маленькому Разумовскому и без всяких колдунов проблем хватало: обычные "земные" мальчишки то и дело норовили лишний раз толкнуть, задеть или обозвать рыжего, который не только не мог дать сдачи в силу своей не сильно превалирующей на тот момент физической формы, но и буквально провоцировал своими бестолковыми цветастыми свитерами, длинными волосами и откровенно девчачьими увлечениями.
Однако, именно Олег впервые оценил его успехи в совершенно "непацанском" творчестве и даже попросил нарисовать его самого. Кажется, Разум до сих пор четко помнит до последних мелочей как Волков, неловко улыбаясь, хотел добавить к рисунку нунчаки как у Микеланджело, мимо летящие ножи с дронами на радиоуправлении, а на заднем фоне непременно взрыв, на который крутые парни никогда не смотрят. Олег с самого детства не хотел идти на компромиссы и предпочитал иметь все и сразу. Даже будучи таким же никому не нужным в целом мире осиротевшим пацаном, как и сам Разумовский.
Наверное именно на этом они и сошлись. Такие совершенно разные на первый взгляд, в один день они просто стали друг для друга всем. Серому больше не приходилось прятаться по закоулкам детского дома, пережидая очередную облаву из одноклассников, а Олег.. по правде сказать, иногда он задумывался что мог дать Волкову и почему им так хорошо вдвоем. Ведь будем честными, Разум никогда не считал себя кем-то таким выдающимся, многогранным и интересным: он скорее был из тех, кто предпочитает молчать и не привлекать к себе лишнего ненужного внимания. Иногда правда случались сбои.. Первый раз Сергей заметил за собой несвойственную экспрессию когда Волков укатил на всю ночь на какой-то концерт "Арии" или что-то в этом роде со старшими ребятами, ни слова не сказав Серому. Он всю ночь тогда не сомкнул глаз, то и дело под покровом темноты прокрадываясь до его кровати и обратно, надумывая себе невероятно что в сочных красках. И уже под самое утро, Олега встретили не только первые лучи рассвета, забрезжившего на подоконнике мальчишеской спальни, но и праведный рыжий гнев, свалившийся на него бесконтрольной лавиной. Несчастного Волкова тогда не спасли ни его волшебные бездонные глаза, ни неуверенные попытки оправдаться, что Серёже не нравится такая музыка и вообще он боялся, что Разума вместе с ним могут исключить если не дай Бог поймают на ночном побеге.
- Все это так.. бессмысленно, - едва слышный шепот соскользнул с потрескавшихся иссушенных губ, на которых еще какое-то мгновение назад блуждала ностальгическая улыбка воспоминаний. - Бессмысленно.
Не было больше ни достающих хулиганов, ни дронов на радиоуправлении, ни запретных концертов в ночи, ни нерешительных оправданий сурового Олега - даже самого Олега не было. Внутри осталась только пустота и злость, которая была так похожа на ту, которая во время концерта "Арии" нашептывала Серому шальные мысли о том, что Олег ушел и оставил его навсегда. Он ему не нужен. У него есть только он сам, и с этим надо учиться жить.

мне тесно в этом теле
плоть причиняет боль
я холоднее хеля
я истинное зло
Разумовский не понимал в какой момент все полетело к чертям. Все же было так замечательно! Они вырвались из дурацкого детского дома, его по-дурацки гениальная идея с соцсетью, которую поддерживал только Волков выгорела - и спалила вокруг все дотла, оставив в прошлом все неудачи, невзгоды, бедность и безвкусные бичпакеты, от одного запаха которых Серого начинало мутить. Офис в самом красивом здании всего Питера, приносящее удовольствие и безумный доход любимое дело и рядом тот, который всегда понимал с полувзгляда.
Неестественно красивая картинка, которая не выдерживая давления, трескается и лопается на кусочки, разлетаясь на мелкие осколки от одной фразы того по-нелепому карикатурного полицейского в кепке.
пока не узнал, что он в Сирии год назад погиб
в Сирии год назад погиб
П О Г И Б
Какая Сирия? Какая армия? Какой Чумной Доктор? Разумовский почувствовал, как учащается собственное сердцебиение только от мимолетного воспоминания о том чертовом дне. Помнит как настигает паника, как холодеют пальцы рук, как темнеет в глазах и хочется выкрикнут привычное "Олег, что происходит?!". Выкрикнуть и понять, что буквально в тот же момент бархатный и знакомый до каждой нотки голос что-то успокаивающее скажет в самую огненную макушку; понять, как от неосязаемого присутствия за спиной даже без каких-либо слов станет легче;
понять, что из-за дрожащего в руках, помятого и пожелтевшего, выдранного из личного дела листа с ярко-красной печатью "погиб" никто не придет, и нужно будет справляться самому. Совсем как тогда, в дурацких стенах треклятого детского дома.
Самому не всегда равно одному. Мы с тобой становимся одним целым.
Сергей судорожно сглотнул, нервно пытаясь успокоиться и непроизвольно натягивая локтями тугие ремни на смирительной рубашке. Он отчаянно пытался зацепиться за те самые теплые детские воспоминания, ускользающие между пальцев словно песок. Идти на этот едва тлеющие огонек среди всепоглощающей темноты, которая настойчиво пыталась заполонить его изнутри до последней клеточки.
Разум сопротивлялся, представлял на месте пернатой темноты тех самых школьных задир и словно заставлял себя взять реванш, не позволяя проиграть и в этот раз. Неизвестно сколько шла эта битва - дней, недель, месяцев.. лет? Сергей не притрагивался к еде, которую ему на белом пластмассовом подносе с безопасного расстояния ногой подталкивали санитары. Не разговаривал с лечащим врачом, что так упорно продолжал приходить каждый день и забавно поправлял свои средневековые усики когда неизменно не слышал ничего в ответ. Кажется, он пил только воду, потому что без нее сопротивляться становилось совсем невозможно, а очередной глоток окатывал бушующий внутри пожар живительной и приводящей в чувства прохладой.
Но только сейчас, морщась от дурацкого солнечного света и кашляя от воды, что пошла не в то горло, Разумовский поймал себя на мысли, что все это было б е с с м ы с л е н н о.
в доме пустом бродил каждый шорох
во мне вызывал дикий страх
другого себя я так ненавидел
что к черту разбил зеркала.

- Куда ты меня привез?
Почувствовав, как машина тормозит, Тони приподнимается на локтях и открывает глаза, выглядывая в тонированное окно неприметной для простого обывателя черной ауди. Сияющая в рано по осеннему времени опустившейся ночи вывеска Metro General заставляет скривить испачканное подтеками крови лицо.
- Куда надо, - резко, на гарни раздражения отбуркивается Хэппи, глуша мотор.
- Все, что мне надо - это пара таблеток ибупрофена и денек отлежаться.
- Да ты себя видел?! - теряет терпение телохранитель, разворачивая к нему зеркало заднего вида. - Полюбуйся!
Из узкого зеркальца на Тони смотрят покрасневшие, с широко расплескавшимися по темной радужке зрачками глубоко запавшие глаза в буром ореоле запекшейся крови из глубокой ссадины на лбу, теряющейся дорожками в неопрятной трехдневной щетине, размывшей очертания обычно безукоризненно аккуратной эспаньолки. Хоган слишком сильно хлопает дверцей, выходя из машины, и парой мгновений спустя Тони обдает прохладным воздухом справа. Хэппи склоняется над ним, пытаясь упихать свои боксерские габариты в не слишком-то широкий проем пассажирской двери, и хватает за предплечье.
- Вообще-то я все еще твой босс! - вяло сопротивляется Тони попыткам телохранителя вытащить себя из машины.
- А я, к нашему общему несчастью - твой друг, - цедит сквозь зубы Хэппи, пытаясь найти баланс между жестким принуждением и опасением навредить еще больше. - А ну вылезай, если не хочешь, чтобы я обо всем рассказал Пеппер! Не заставляй меня нести тебя на руках, как младенца!
Тони сдается, не чувствуя себя в состоянии дать хоть сколько-нибудь достойный отпор и позволяя извлечь себя из теплого, комфортного и надежного нутра автомобиля.
- Ты уволен, - пыхтит он не раньше, чем они добираются до ярко освещенного холла госпиталя.
Весь недолгий путь Тони едва ли не висит на плече Хэппи, подволакивая левую ногу и стараясь дышать пореже из-за колющей боли в ребрах и ноющей - в позвоночнике в районе [жопы] крестца. Упав на один из жестких стульев в приемном отделении, он небрежно отряхивает от земли и пыли мягкие спортивные брюки, изодранные при падении, будто это может их спасти, и скребет ногтями пятна подсохшей крови на любимой футболке, вздыхая так, будто это было самой большой неприятностью за вечер.
- Угу, только вещи соберу, - махнув на босса рукой, Хэппи, неловко улыбаясь, зависает у стойки регистратуры, договариваясь о чем-то с дежурной медсестрой.
Ладно, может быть, он был не прав. Может быть, ему стоило послушать Джарвиса, когда он предупреждал, что новый прототип брони не готов к испытаниям на высотные перегрузки. И нужно доработать систему радиообнаружения и предупреждения. Как оказалось, самолеты - не единственный опасный объект, с которым можно столкнуться на скорости триста миль в час на высоте шесть тысяч километров, хотя той чайке повезло еще меньше.
Свернув программу по вооружению, Тони полностью отдался новому, исключительно частному проекту, позволив Пеппер [как и до этого, впрочем] курировать научные и оборонные программы, лишь контролируя последние, чтобы в производство и, в последствии, на рынок не вышло ничего, что было бы способно нанести вред гражданскому населению. Обадайя наворачивал круги вокруг его мастерской, полоская мозг на тему неустоек за контракты, падения акций, потери рабочих мест - на что Тони, отчетливо помнящий месяцы в плену и данное Инсену обещание, в ответ представил план по ускоренной реорганизации производства с сохранением всех рабочих мощностей. Оби почему-то все равно остался недоволен, но Тони, признаться, не было до этого особого дела. Он уже давно перешагнул ту черту, где ему было все еще важно доказать давно почившему отцу, что он достоин унаследованных привилегий, доказать его неправоту, опровергнуть его неверие в собственного сына.
- Врач сейчас придет, - бурчит Хэппи, опускаясь на сидение рядом. - И, ради бога, позволь ему сделать свою работу!
- Ты собрал все элементы? - ровно, немного устало спрашивает Тони, запрокидывая голову назад, так, чтобы затылок касался хоть немного успокаивающей боль и тошноту прохлады стены.
- Да, черт возьми. Все в багажнике.
- Хэппи! - Тони резко подается вперед, стискивая пальцы на его запястье, впиваясь в Хогана лихорадочно блестящими глазами. - Никто не должен знать, ты понимаешь? Это - что-то совершенно новое, возможно, лучшее из того, что я создал.
- Да понял я, понял, - Хэппи, не склонный к эмоциональному выражению чувств, кроме нецензурного, похлопывает его по руке, стараясь ненавязчиво вырвать руку из железной хватки побелевших от напряжения пальцев. - Никому не говорить, ничего не показывать... Вон, кажется врач идет.
Тони отвлекается на долговязую фигуру в привычной голубой медицинской форме. Доктор пружинистой походкой, будто еще немного - и затанцует, подходит к посту регистрации и улыбка, несколько самодовольная, стремительно сползает с его лица. Обменявшись парой коротких фраз с медсестрой, он поднимает холодный, колкий взгляд неприятно-прозрачных глаз. Тони встречает его с привычной усмешкой.
- Хэй, док! - под протестующий возглас Хэппи, он кое-как поднимается на ноги и ковыляет до стойки, тяжело на нее облокачиваясь. - Наклейте мне пластырь, и я пойду.