— han sohee — [ actress ]
	you make me feel sick, seriously. плечи пиджака острыми пиками разрезают городской воздух, освобождая себе пространство в забитой людьми кофейне. шлейф сандалового дерева следует за ней всюду и забивается в легкие, остается (не)навязчивое чувство пустоты после ее ухода. под крышками американо и матча на кокосовом, в другой руке телефон, разрывающийся от уведомлений – электронная почта, чаты в мессенджерах, отметки в соц. сетях. очередь на съемки к сохи расписана на семь месяцев вперед, ее гугл-календарь расскажет о ней лучше, чем она сама. сохи вообще не любит рассказывать о себе, предпочитая выдавать необходимый для знакомства минимум информации. в подобной скрытности есть нечто притягательное? губы надрезает тонкая ухмылка. если только не заглянуть чуть дальше нарисованных чернильных образов. у ее помощницы в сумке рецепт для снотворного, бумажные салфетки и двухстраничная инструкция, что необходимо ей во время перелетов, какой кондиционер для белья покупать домой, с кем из визажистов работать нельзя. хрупкое равновесие нарушить слишком просто, тремор в руках становится слишком ощутим. как ты будешь держать камеру, honey? ошибки чужих принимает после методичного разрушения чужой нервной системы, имеет докторскую степень по навязыванию чувства вины, прокатывая регулярно на эмоциональных качелях. ей никто не нравится за редким исключением, но если вам повезло (нет) и сохи обратила на вас внимание, то она заставит себя полюбить. только себя. попытки контролировать балансируют где-то на грани и выливаются в звонки в полвторого ночи: – я не могу уснуть после трех чашек кофе – у меня съемка в семь, имей совесть, honey на другом конце провода слышен вздох раздражения   – я уже вызвала тебе такси доброго полудня, вы что-нибудь поняли из данной заявки? приглашаю тебя на ночное рандеву с бесплатным приложением в виде гневных полотен в какао, последующим блокированием номеров и выкидыванием твоей любимой сумки в окно  заявка на поиграть во все сложно и пожрать друг другу мозги. я игрок неторопливый, но вполне идейный, лапслок, 3-5к. будет здорово обменяться постами, чтобы понять - случится ли мэтч.

sif; norse mythology

на всех выступающих из воды частях тела синяки; сиф говорит, что её не любят вещи: косяки дверей пихают в плечо, кровать острыми углами кусает за мизинцы ног, паркет дома бьёт по лицу наотмашь, высокие вороты душат, в глаз прилетает корешком книги, а щеку раздирает веретено. вещи смеются над ней, вещи её ненавидят. сиф им не владелица. они не куплены за её деньги, они не сворованы её руками. они оказались в доме так же, как и она сама — тор их принёс.

она накрывает своей ладонью отпечаток чужой — фиолетовый синяк обрамляет её пальцы. сиф улыбается, представляя, что так они будто бы держатся за руки.

сиф разводит руки в стороны и упирается локтями о края купели — кажется, что всё здесь сдавливает и сжимает. она в золотом обрамлении, она застряла в каёмке блюдца. тор раскладывает вокруг неё ожерелья, кольца, серьги, цепи, вырванные из глотки земли драгоценные камни, выцарапанные из брюха гор золотые слитки. она разводит ноги, и внутреннюю сторону бёдер обжигает металлом.

из века в век она встречает супруга у ложа, но не знает его лица. тор для неё состоит из множества рук и тактильных сигналов - болезненных, а иногда приятных. тор это шлепки, поглаживания, удары, удушение, объятия. она легко узнает его ладонь. но совсем не знает лица - оно не оставляет следов на её коже.
ей нечем любоваться поутру, стоя у зеркала.

---

буду пиздить. такие дела. это абсолютно обычная история семейно-бытового насилия, когда одной лишь безусловной женской любви недостаточно для двоих. тор неприятный тип, который помешан на маме. для сиф же эмансипация и освобождение от супруга непредусмотрена. в асгарде некуда бежать разведёнкам.

пример поста;

Мама неслучайно, как кусок ороговевшей кожи на локтях,  наслоилась, в Неаполе, просто возникла очеловеченным куском из вулканической почвы и костяного праха помпейцев. Слеплена из мокрого песка на пляже Марджеллина между усечённых конусов перевёрнутых детских ведёрок. Выскоблена из-под ногтей всех выброшенных на берег утопленников. Уперевшись ладонями о саму себя, выдирала ноги, по колени застрявшие в камне. Толчок — и вот из гранита показались щиколотки  (дома на виа толедо по первый этаж проваливаются в образовавшейся пустоте). Толчок — её вымазанные в магме ступни дышат морским воздухом (эруптивная колонна над Везувием облизывает синий край неба).

Всё это неслучайно. Мама. Неаполь. Мадонна. Святые младенцы. Кормящая грудь. Санти.
Ёрд ищет защиты, скрываясь в туристической праздной тесноте, как в жестяной банке со сельдью. Поди оторви её от мидгардцев, как солнечный ожог от белого известняка кожи. Слиплась молекулами, пропахла канатом, водорослями и слизью. Человечнее человека. Обложилась чужими телами, будто до носа натянула одеяло. Ебать, какая неприкосновенная.
И первозданная земля заполярного круга ей не земля. И чистота фьордов ей не чиста.

Первое слово, которое в него попало и въелось как жирное пятно на рубашке — il mammone. Сидящая напротив девушка шарит ногой под столиком, а после, наклонившись, задирает белую скатерть. На вопрос Тора, что она делает,  отвечает: ищу пуповину.

Может мама хотела, чтобы он научился сыновей нездоровой человеческой любви взамен нездоровой божественной любви?

А ведь он обещал ей многое. Осушить водоёмы и океаны вокруг — не для неё, конечно, для себя — под желчным пузырём, где-то справа кололо от ревности при виде того, как поступательно и ритмично Ньёрд накатывал на скалы. Качающееся и мягко накрывал скалистое острое плечо матери или её выпирающие над уровнем моря тазовые кости. Тор однажды иссушил одним глотком четверть его ебучего тела, Ньёрд застрял поперёк горла нижними рёбрами.
Но и это Ёрд не подошло.
И он убежал в Асгард придумывать новый подарок на день матери.

— Но ты же мне не запрещала их убивать, — ведь правда такого разговора не было. Никто его не учил, что мать огорчится смерти своих сородичей и не возликует от сыновьих побед. Она родством обязана и йотунам, и Тору.

Тор набрасывается на Ёрд, заваливая её на спину; головой между кустами пионов. От трения их тел возникает статическое напряжение, её волосы щекотно липнут к нему; он будто пытается разогреть камень и вызвать огонь. Распахивает базальтовую рубашку и языком проводит между грудей — по ощущениям облизывает подошву туфель — усмехается тому, что пиздец невкусно, но хочется дальше, и продолжает. Откусывает сосок, и чувствует как на зубах хрустит кальцит. Никакого сопротивления, с таким же успехом он мог бы привсунуть в жерло спящего вулкана.
Ёрд лежит всё та же и всё о том же — телесное выражение слова “нет”.

Тор замирает, ткнувшись в её шею где-то у яремной впадины. Прислушивается к течению подземных вод, когда она сглатывает. Вместо лица — разрыхленная почва, вместо глаз — сердцевина цветов. Может в этом дело.
Нет, правда, может в этом.
Он нависает над матерью, усевшись на её животе — скручивает растянувшуюся между мирами пуповину до пары сантиметров — нащупывает ей пальцы и тычет ими в свой красивый глаз. Он смотрит лазурью, будто кусок неба в сквозных прорезях в черепе. Он смотрит чистотой и любовью, на какие способен.
— Возьми, — её ногтём упирается во внутренний уголок глаза, там где слёзная железа, яблоку становится тесно, он продолжает давить, — Отец отдал за знания, а я отдам просто так. Возьми, хочешь?
Может с тремя глазами она что-то разглядит в нём — двумя своими и одним его.

wiress; the hunger games

The axiom of equality states that x always equals x: it assumes that if you have a conceptual thing named x, that it must always be equivalent to itself, that it has a uniqueness about it, that it is in possession of something so irreducible that we must assume it is absolutely, unchangeably equivalent to itself for all time, that its very elementalness can never be altered. But it is impossible to prove. Always, absolutes, nevers: these are the words, as much as numbers, that make up the world of mathematics.

тик-так.

мир такой простой и понятный. часы. цифры. числа. тик-так. мир такой простой и понятный. вайресс в нем так тяжело.

вайресс может распутать цифры, знаки, коды, символы, плюсы _ минусы _ нули, но не глаза человеческие — не слова, не смыслы и не строки в записках. вайресс может собрать из ничего вселенную, выудить ток из обесточенного, найти закономерности в хаосе — и не понимает, как жить в мире, который выпал на ее долю. ее мир из чисел. в ее мире секундная стрелка быстрее минутной. в ее мире за x идет y, за координатой — координата. мир вайресс простой и понятный.

вайресс не понимает, как это — предательство. бити шлет ей подсказки спонсорскими подарками на арену. вайресс решает загадки.
вайресс не понимает, как это — нужно убивать. мир вайресс — созидательный. запитанный от взрыва. от энергии атома. от эха надвигающейся грозы. вайресс решает ребусы.
вайресс не понимает, как это — ложь. в ее мире люди говорят то, что думают, или не говорят вовсе, прямо отвечают на вопросы или не отвечают совсем, если молчат — им просто нечего сказать, они не плетут козней, не ведут кулуарных разговоров, не шепчутся по углам.

мир такой простой и понятный — до тех пор, пока не становится сложным.
простого и понятного мира вайресс никогда не увидит,
пусть и приблизит его своими руками.

тик-так.

---

вы спросите — финник, а как так вышло, что у вас нет главных героев истории, а вы ебашите заявки на (no offense none taken) вайресс? я отвечу — хуй знает, но нам весело. онестли энд респектфулли, появления китнисс и компании ждем всем кигглсом, но меня хлебом не корми дай потрогать тех, о ком оригинальная история нам рассказала не все, и вайресс как раз из таких персонажей. у меня для вас есть — хэдканоны про аутизм, хэдканоны про игры вайресс, хэдканоны про бити (на которого скорее всего тоже будет заявка) и хэдканоны про вайресс и финника. пишу по 4-7к с божьей помощью, могу часто, могу редко, могу с маленькой буквы и с большой, могу покидать музыку, могу погадать, могу сделать графику, могу станцевать перед вами с кловунским носом, если только это вас призовет. от вас нужно ну ээ не пропадать (по желанию).

предложение по фейсклейму: marion cotillard.

пример поста;

финник хорошо помнит, как звук его имени разнесся над городской площадью — так тяжелый свинцовый трензель вонзился ему в рот.

папина выцветшая рубашка, бывшая когда-то бежевой, но отсыревшая и почти окаменевшая от хозяйственного мыла, висела на нем мешком; из-под свободного воротника торчали худые ключицы — оголенные ветви осенних деревьев. рукава пришлось подвернуть до самых локтей. в том году во всем дистрикте не нашлось ни одного добровольца, только шум воды вдалеке и клекот хищных птиц, но финник не был ничем кроме — только добычей, отсчет последних дней которой скоро начнет механический голос распорядителя.

шестьдесят-пятьдесят девять-пятьдесят восемь.

папину выцветшую рубашку отберут в поезде и заставят переодеться во что-то поприличнее, и финник молчаливо повинуется, потому что спорить не привык.

пятьдесят семь.

у трибутов осталось не больше минуты. финник считает их секунды про себя, пытаясь придать им хоть какое-то значение.
часть его вздыхает с облегчением, когда они умирают.

эскорт их дистрикта дебора щебечет несчастным что-то о щедрости капитолия; о происхождении десерта со смешным названием тирамису, серебряных столовых приборах и необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. её волосы гладко сбриты, и на их месте кусает искусственно-белый свет вагона множество крохотных драгоценных камней. мех ее розового боа неприятно щекочет ему лицо, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка. он перестает видеть четко. не отодвигается.

темное небо дождливого утра сменяется неестественно голубым — про себя финник лениво задается вопросом, можно ли и небо сделать искусственным. он оглядывает его с безразличием, будто в эпоксидной смоле застрявшим на глубине зрачков. запах побережья, мокрого песка и гниющих водорослей выветривается из легких, и от свежего воздуха, дрожащего в приоткрытые окна поезда, кружится голова. в поезде до капитолия чисто и светло, как в доме милосердия. он всегда чувствует себя здесь чужим — пускай не пахнет рыбой, как обычно, пускай в хорошей одежде, но чувство, что он здесь гость, не покидает с тех самых пор, как миротворцы затолкнули его в вагон поезда шесть лет назад.

единственная разница в том, что гость может откланяться и уйти.

двери поезда намертво припаяны, столовые приборы — под контролем, лишнего шага не ступить без чужого взгляда, прикованного к мишени на твоей спине. финник кидает острый взгляд на камеры под потолком, когда девочка из его дистрикта начинает рассуждать о том, что игры — жестокая и бесчеловечная расправа над ними, и их нужно остановить. он мысленно с ней прощается.

на арене, если она переживет бойню у рога изобилия, её первым делом сожрет переродок. во славу панема, конечно. финника пугает только мысль о том, как легко он с этим смирился. пятьдесят четыре.
они видели ограды родных земель в последний раз — еще немного, и последним станет каждое мгновение их жизней. совсем скоро они в последний раз увидят оранжевые переливы заката, облака, горы, реки. совсем скоро они в последний раз вкусят пищу, в последний раз прикоснутся к воде, в последний раз задержат дыхание. это неизбежно. к неизбежности привыкаешь, когда живешь в панеме.

капитолий встречает их — его — восторженными визгами. дебора улыбается с привкусом змеиного яда, подталкивая трибутов к металлическим пастям открывшихся дверей. внимание капитолийской публики перетекает к поезду из четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором финник не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — с восхищением, с обожанием, с похотью. седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. финник думает о том, что каждый из этих взглядов может купить бутылку воды на арене — поэтому широко и сочно улыбается в ответ. толпа сходит с ума. пятьдесят два.

ночь перед парадом он проводит в доме этого мужчины.
у него экзема на животе и крепкий хват за волосы.

последние секунды этих детей, его детей, должны ведь хоть чего-то стоить.

— дебби, милая, где ты откопала этот бриллиант? в моде на сезон как раз голая правда!
аурелиус улыбается, обнажая стразы на всех зубах. финник быстро понимает, что голая — не эвфемизм.

возраст их стилиста аурелиуса сложно угадать наверняка — ему может быть восемнадцать или пятьдесят, но лицо его забито татуировками с орнаментами разного происхождения. он игнорирует девочку, цепляющуюся за дебору и семенящую за ней следом через бешеного зверя из капитолийских пестрых павлинов, собравшихся у входа, и взгляд его мгновенно останавливается на их мальчишке. аурелиус цепляет его за плечи и несколько раз крутит вокруг оси, прежде чем вдруг отпустить и восторженно захлопать в ладони, как ребенок, которому досталась новая сияющая игрушка. дебора кладет руку на его спину.

в общем ощущении собственной странной паршивости он предпочитает ретироваться. перебрасывается рукопожатиями с другими победителями, глотком из бутылки хэймитча эбернети давит тошноту, всплывающую из глубин ненависти к себе и капитолийскому фарсу при виде полуголых детей, выставленных на колесницах, как товар на витринах. ищет тень, в которой можно спрятаться — милосердный, щедрый, добрый капитолий дает ему такую возможность крайне редко: в домах чиновников и богачей свет обычно горит из люстр под потолками, не из керосиновых ламп, как дома, и под взглядами не укрыться.

— ты можешь встать ровно?
эскорт седьмого почти теряет терпение. у них в этом году, она сказала деборе, беда. мальчик слабенький, хилый совсем, больной что ли, а девчонка, чуть постарше, всю дорогу до капитолия размазывала сопли по новому платью до икоты и дрожи в глотке. финник не заострял бы внимания на них — чтобы, не приведи господи, не запомнить лиц, не услышать имени, не вонзать себе клинков в память, — только завывания ее сложно было проигнорировать. а еще хэймитч смотрел на нее с бесноватой злостью сквозь толщу опьянения.

только финник слышал, что воет она глубоко из груди, что звук скребется обратно внутрь, когтями на выходе за гортань цепляясь, а она давит его и давит нарочно, будто хочет, чтобы все смотрели.

только финник понял, что в залитых слезами глазах таится девичья хитрость.

только финник заметил, как она сжимает ладони в кулаки — хватом, словно уже заносит над чьей-то черепушкой острый топор с капитолийским клеймом на деревянной ручке.

у его трибутов осталось в лучшем случае секунд тридцать, чтобы забрать от жизни все, что она даст, прежде чем подарить им мешок боли. у девочки из седьмого впереди будет целая жизнь, чтобы втереть в открытые раны побольше соли. финнику хочется уйти; теперь, когда он запомнил ее, ему придется смотреть — сначала на то, как она убивает, как крошится и рвется ее душа на кровавые ошметки, а потом на то, как голодные капитолийские звери дожирают мясо с костей, хлюпая слюной. ему почти противно думать о том, что она красивая, если смыть с нее макияж и вытереть кислоту слез с щек; однажды она может оказаться с ним и капитолийским чинушей с экземой на животе в одной постели.

он ловит ее на подходе к лифту после парада, замученную, сожженную софитами, цепляет за локоть сзади и на ухо полушепотом говорит идти за ним — он проиграл голодные игры в этом году, когда вдруг ему стало не наплевать, что ее зовут джоанна.

— ты хороша, — финник закрывает за ними дверь в пустой конференц-зал, предназначенный для прессы; там обычно никого не бывает, кроме цезаря, и эту комнату в тренировочном центре они используют для разговоров, которые не должны слышать — хотя в панеме это, конечно, иллюзорно. — они поверили. хочу тебя с этим поздравить.

джоанна хлопает мокрыми глазами, ее слипшиеся ресницы напоминают ему рыболовные сети. спутанные волосы почти пахнут морем, хотя она моря никогда в жизни не видела.

— ты можешь выжить.
не выиграть, конечно, но этого может хватить. если правильно разыграть карты.
— я хочу помочь.

Norman Sharp / ›› 480 y.o. ›› некромант ›› коллекционер, продавец редких магических книг;
♫ sasha stone, анна хилькевич — рассвет
В ПОИСКАХ:

cate blanchett

›› Паулина* ›› не меньше 490 ›› ведьма, что-то с целительством

♫ lumen - гореть; ♫ обстоятельства - ледокол; ♫ drummatix - жива;

INFO

---

мы долго зависели от этой мысли. мы верили искренне в бред. «быть самыми первыми из тысячи».  может, я этого слишком хотел? мной двигали нити — теперь разрываю их в клочья и заново —              начинаю всё заново. коротко по фактам: 1. ты моя сестра, старший и первый ребенок в семье, где после тебя будут рождены еще пятеро детей (четверо мальчиков и еще одна девочка). Ты была для меня скорей второй матерью, чем сестрой, ведь ты заботилась обо всех нас не меньше, с той же любовью, которую позже направишь и на своих детей. Важно знать: мы с тобой голландцы. 2. твоя жажда свободы никогда не подходила времени, в котором ты была рождена. Слишком умная для женщины, задача которой состояла только в том, чтобы выйти замуж за мужчину, которого ей выберут родители и рожать детей. Да — ты вышла замуж, родила детей, но мужа ты выбрала себе сама и пока мы с твоим братом играли в войну, именно ты погрузилась в отцовские дела, помогая ему в нашем семейном деле (наша семья владела судоходной компанией, что в последствии принесет не малый доход и финансовую стабильность). Еще один из наших братьев по итогу станет поэтом, третий брат будет политиком, причем довольно успешным и известным после в истории нашей страны. А сестра же к сожалению умрет слишком юной (ее убьет ее муж — после его убью я, ты, кстати, все это знаешь). 3. именно ты начала во мне первой замечать изменения, то, что я стал более дерганным, а после все больше начал избегать даже твоего общества, хотя любил с тобой разговоры и любил быть просто рядом (особенно после гибели Роберта — нашего брата — найдя именно в тебе успокоение). Только ты знала, что мне пришлось убить нашего брата на поле боя, когда его ранили, но всего даже не знала ты. Я не рассказал тебе о том, что именно там я впервые увидел Смерть, что пришла ко мне в человеческом обличии и помогла понять то, что я должен сделать. И о том, что во мне начал просыпаться дар некромантии, я тебе тоже не осмелился рассказать. Об этом я жалею до сих пор. Расскажи я тебе, я не был бы таким одиноким годы своей жизни после. Ведь я знал, что могу тебе довериться, но почему-то по итогу все равно не осмелился сказать, что вижу души умерших (душу нашего отца я тоже видел в день его похорон — я его провожал в тот мир, куда до этого отвел и нашего брата). 4. к слову о том, откуда во мне была уверенность, что я могу тебе доверять: именно ты первой узнала о том, что меня влечет не только к женщинам, но и мужчинам и именно ты помогла мне принять это в себе. Дала ощутить себя в безопасности, когда не назвала уродом, не отвернулась от меня. Ты даже не одернула от меня тогда руки, как от прокаженного. Ты улыбнулась и сказала: "я знаю, Фабиан". И уж не знаю откуда у тебя были подобные знакомства, но мой первый мужчина, с которым у меня был первый сексуальный опыт, нашелся именно твоими стараниями. 5. в тебе как и во мне была магия, пришедшая к нам через поколения от нашего с тобой прадеда, которого когда-то прокляла ведьма, которую он, как один из служителей церкви, пытал, а после и казнил — вот она и наслала на него проклятье. В тебе она проснется чуточку поздней, чем во мне и если я унаследовал дар смерти, то в тебе все наоборот —ты владеешь даром жизни. * имя ты вправе выбрать любое, Паулиной тебя звали при рождении, сейчас же, решай сама; * как в тебе проснется магия, тоже решай сама, в этом тебе должно быть интересно, а мне будет интересно узнавать тебя через нашу игру, диктовать или что-то требовать от тебя не буду (то, что мне важно по фактам и то, чего мне обязательно нужно в нашей истории я уже указал). У меня, допустим, собственное астральное поле и вечно преследующий запах горечи полыни, которая еще и живыми узорами цветет на моей руке, ты же, можешь тоже что-то придумать подобное, чтобы мы завязали магию в едином ее семейном проклятье; * ты долгие годы не знала жив ли я, да и о том, что я некромант ты тоже не знала, я тогда просто исчез. Я ни с кем не прощался. И когда мы с тобой встретимся, наша встреча будет неожиданной, как для тебя, так и для меня, ведь то, что в тебе тоже была магия, я и предположить не мог. Как ты примешь меня теперь — обсудим. Я не буду настаивать сразу же на той нашей братски-сестринской любви. Ты можешь злиться на меня, но ты слишком мудрая и умная, чтобы обида в итоге пересилила твое желание меня принять (но возможно, мне придется все же заслужить твое прощение и увидеть, сколь сильно тебя в принципе закалила жизнь и то, что ты пережила). Но вся моя честность, с которой я "тяну жилы", перенята от тебя, потому даже наши ссоры они без увиливаний; * внешность не принципиальна, но это Кейт и тебя тут будут любить всем форумом, а я буду поклонятся, как своей богини и графику делать с дрожащими от волнения руками; * по игре к себе разумеется не привязываю, ты вправе ее развивать так, как сама пожелаешь, с кем пожелаешь, но и со мной пожалуйста играй, я хочу наш сюжет и хочу через буковки отыграть все эмоции, которые Норман испытывает к сестре; * сам пишу от 5 тыс (но как показала практика на сине, могу и меньше), хочу все же пост не раз в полгода и даже не в два месяца, что-нибудь более динамичное, но с постами не пинаю, жду, понимаю. Люблю большие буквы. И люблю играть не пост принял - пост сдал. Мне нужно обсуждать сюжет; * приходи и поддай мне уже люлей за то, какой я временами идиот.

POST

---

›› пост заказчика Движение ладони по лицу выдает усталость (перемещение на поле может и стало даваться ему легче, но само поле все так же вытягивает энергию, высасывая силы с нескрываемой жадностью) — и Фабиан не скрывает этого от Такахиро, на которого все равно пока ещё не смотрит. Давая тому чуть больше пространства. Выпуская его локоть из под хватки своих пальцев (до сведенного желудка в сожалении — ведь хочется и дальше держать и прикасаться и пусть даже через ткань одежды), он не спешит оборачиваться и искать взглядом хозяина дома. Пусть и хочется. Тем более в той близости расстояния, в котором они стояли, он имел бы возможность разглядеть лицо с той тщательностью, что не дала бы упустить не одной морщинки меняющей одно выражение за другим, выдающие его эмоции. Фабиан уводит ладонь с лица к волосам, убирая за уши пряди, ведя сначала по левому виску, а после и по правому. Давно он не ходил с отросшими волосами, что теперь почти с непривычки чувствовал лёгкое раздражение от того, как они начинают лезть в лицо, мешая видеть, попадая в глаза. Фабиан отходя дальше от Такахиро и все же смотрит на него, бросая короткий взгляд через плечом, заговаривая: — Не переживай об этом, — он сейчас отмахивается от извинений. Он не избалованный ребенок, которому нужно уделять время, чтобы он не начал капризничать. Да и к тому же, Фабиан прекрасно понимает, что это именно он вторгся в планы Такахиро, которые тот не обязан менять ради ''гостя'', переворачивая с ног на голову весь распорядок своего дня. Ему достаточно того, что дает Такахиро ему сейчас. Выносит его. Терпит его. Когда, наверняка, хотел бы, чтобы Фабиана здесь не было и не было вчерашнего дня, с той невыносимой правдой, которую из него вытянул идзин. Выпотрошил, как потрошат пойманную рыбу, вонзая нож в пузо (ловко, точно, ведь стоит чуть переборщить, и ты заденешь жёлчный пузырь, портя свою добычу, из которой уже будет не приготовить себе ужина из-за горечи в мясе) — перебирает теперь своими худыми, длинными пальцами внутренности, выбирая то, что стоит выкинуть, а что может еще пригодится. У рыбака не может быть сочувствия к тому, что должно помочь ему выжить. И Фабиан тоже вынужден действовать настойчивей, ведь иначе Хиро ему и вовсе ничего сам не пожелал говорить. — И спасибо за предложение о еде. Я поем, а ты занимайся спокойно своим учеником. Больше обещаю не “шуметь”, чтобы наверняка никто не обратил внимания на еще один магический фон рядом с вами, — на последнем он чуть искривляет губы в легкой усмешке, отмечая как будто словами тот факт, что ученик у Такахиро не слишком уж и внимательный, раз не уловил всплеск энергии, которая все ж легла хоть малой рябью на поверхности, каким бы сам Фабиан не был осторожен. Но быть может, это было просто везенье, а Фабиан не был глупцом, что усомнившись в чужих способностях, после на подобном обжигается. Нельзя недооценивать того, в ком есть магия — даже если он юн и не опытен. А за год общения с Такахиро, Фабиан и вовсе сейчас не мог сомневаться в перспективе умений мальчишки, которого его друг взялся учить. Тот слишком ценит себя, чтобы тратить время на дураков. Фабиан сдерживает обещание, ведёт себя тихо, никак более не касаясь магии. Он был даже немного рад тому, что израсходовал не мало энергии и теперь мог ощущать усталость, дающую ему возможность держать себя на месте, чтобы после, когда Такахиро освободится, быть готовым вновь со всей отдачей пробовать с ним новое — искать пути, до которых самостоятельно дойти не сможет. Вверяя этому человеку магию с той откровенной верой и доверием, что уже не могло возникнуть хоть малого сомнения в самой верности их дружбы — в той самой верности, в которой Фабиан будет хранить и тайну Такахиро. Фабиан не торопится выходить и из спальни, оставшись там вновь в одиночестве, он выбирает для себя одну из книг, хранящихся у Хиро и вместо того, чтобы отправиться все же на кухню, пользуясь предложением об возможности поесть, решив, что может ещё немного подождать. Голод все ещё был слабым, пусть и ел больше суток назад. А вот от воды он не отказался бы. Но, быть может, Такахиро освободится и они поедят уже вместе — тот вероятней всего тоже не ел все последние сутки, потому стоило подумать и о том, чтобы это исправить. К тому же, у Фабиана было ещё очень много вопросов, которые ему хотелось бы задать Такахиро и может, у них как раз выйдет поговорить при совместном приеме пищи. А лёгкая манипуляция, которую он уже проделал, закинув наживку в виде нового в том, чему научился, прося о помощи, только больше должно подстегнуть Такахиро быстрей решиться ответить на заданные ему вопросы, чтобы они скорей могли заняться делом. Чем-то более важным. И интересным. Если, конечно, у Такахиро на это все ещё будут силы. Разве Ян не понимает, что тот так и не спал прошедшей ночью? У него даже получилось увлечься чтением, чтобы время, медленно идущее, не задушило все его терпение, с которым он должен был ждать, давая Такахиро закончить на сегодня работу с учеником — хоть очень сильно и хотелось толкнуть того под руку, торопя сделать это как можно скорей. Но он умел ждать — научился этому на войне, а после укрепил в долгих плаваньях, где ничего кроме открытой воды больше не было. Кажется, он даже задремал, вытянувшись на своем спальном месте с книгой, что покоилась у него на груди, Фабиан, открыв глаза, понял только, что больше не был в комнате один, но сколько прошло времени и был ли уже вечер, ему было разобрать сложно. Серые тучи и все не прекращающиеся дождь, мешал день с вечером. — Ты давно закончил? — он одним движением закрыл книгу, откладывая ее и садясь на футоне, подбирая под себя удобней ноги и окидывая Такахиро взглядом, — мог бы меня сразу толкнуть, разбудив, — недовольства в Фабиане не было, но слова все ж звучали с тенью упрека в том, что Такахиро ждал. Хотя быть может, тому это время было необходимо для того, чтобы подготовить себя морально — быть рядом, но пока хотя бы не под внимательным взглядом идзина. — Пойдем поедим? — Фабиан скребёт пальцами по волосам, зачесывая их назад, приводя их в порядок, — я голоден, — он толкает себя вверх, голосом ставя Такахиро перед очевидным фактом — сейчас они кроме как вещами, в которых нуждаются их человеческие тела, ничем более заниматься не будут. Никакой магии. Пока нет.

SINISTRUM

---

✦ сюжет ✦ f.a.q. ✦ матчасть ✦ внешности ✦ персонажи ✦ нужные ✦

LILY EVANS — j.k. rowling's wizarding world

- в этом доме мы любим лили эванс (и даже после отбоя) - that girl, which witch - способна своей улыбкой растопить любое сердце, а суровым взглядом излечить любой запор - ругаться в пух и прах под омелой как смысл любого рождества - и все равно прикрывать друг другу спину в тяжелых ситуациях и дружить, несмотря ни на что - Rose Leslie, потому что "ничего ты не знаешь, Джеймс Поттер" - но варианты обсуждаемы, только не эбигейэ коуэн и санса старк

[НЕ в пару, но в феерический дуэт, где мы можем прикрыть друг друга, посмеяться над обидчиками, иногда разделить тайны и в целом быть отличным тандемом]

И Джеймс правда не знает ничего: ни домашних проблем, ни нюансов детских историй с одним слизеринцем, ни девчачьих тайн. Джеймс по первости не знает вообще ничего, его просто учили защищать девочек и быть доблестным мальчишкой рыцарем и защищать всех, кто того попросит. Почему не просит Эванс, почему упрямо разворачивается или вовсе может проклясть в лицо он не понимает довольно долго. "Девчонки!" - говорит он своим, шмыгая носом и гордо вздергивая подбородок.
Он оценит это позже, несколько лет спустя, когда они все станут старше, когда детские монстры под кроватями вырастут, сбрасывая маски; когда взрослая жизнь будет скалиться им в лицо, переминаясь с угловатой лапы на лапу на пороге; примерно между третьей и четвертой бутылкой сливочного перед камином факультетской гостиной, когда на ковер падает последняя карта Uno, лихо сброшенная ее рукой. Когда при патруле коридоров они, не сговариваясь, действуют, точно единый организм. Когда впервые не ссорятся в рождество, когда - становятся друзьями.
О них сплетничают и говорят, что Поттер без ума от Эванс, и Джеймс действительно ценит ее бесконечно, возможно, где-то в другой вселенной она бы стала матерью его детей, но здесь - сложилось так, что его сердце отдано одному слизеринцу, а что у рыжих на душе и есть ли она - скрывает ее таинственная улыбка.

Лилс, солнце, радость, страх младшекурсников после отбоя вообще и мародеров на полшишечки, бусина рыжая, ты только не переживай, ладно? Мы тут все уронили. Мерлином клянусь, ну хочешь, даже на мизинчиках, что это вышло случайно и, ну, понимаешь, пранк вышел из-под контроля, мы малость передумали умирать и захотели вот этих вот дедовьих хэппи эндов, где, понимаешь, мы дружно отправим когда-то детей в школу, выпьем виски после, вспомним юные дни, а пока...
...а пока, понимаешь, мы влюбляемся, ссоримся, миримся, стоим друг за друга горой, выбиваем носы без распределения по факультетам и официальных уведомлений и храним у сердца бережно дружеские тайны. И без тебя что-то как-то...мы выкрутимся, понимаешь, но это что-то совсем не то.

— У тебя удивительная способность, Лили. — говорит однажды в библиотеке Ремус, чуть смущенно, но искренне и благодарственно. Он укладывает свои руки на её плечи, а подбородок на пахнущую летом голову, попутно выглядывая, что Эванс читает в книге. Ремус знает, что ещё секунда, и она ловко смахнет его наседание, обернется улыбкой на губах и ехидно поинтересуется. Ремус знает и говорит своеобразное «спасибо» на эту секунду прежде.— В каждом человеке разглядеть что-то хорошее, даже если он сам этого не видит.
Проходит секунда, но Лили не дергает привычно плечом, не сводит всё в яркую шутку и не выпрашивает, с чего такая наступившая сентиментальность. Она — кладет свои ладони поверх его, дружески сжимая и совсем тихо довольно шепчет: «Всегда пожалуйста, Рем».

Лили для Ремуса первая подруга, та, что приоткрывает завесу в мир противоположного и прекрасного пола. С Лили не надо обсуждать квиддич, последние магические новости и предрассудки вокруг чистокровных, о которых все почему-то шепчутся. Но с Лили можно — вместе выбирать книжки для следующего семестра, с ней можно бродить и считать сколько горгулий всего в замке и все ли они такие вредные, с ней — учится заплетать рыжие волосы в косы, учится понимать девчонок. С ней дежурить по ночам и делить бразды нелегкой участи старост. С ней — обрести частичку чего-то никогда не бывавшего в реальности: побыть, хотя бы на какие-то минуты, друг для друга названными братом и сестрой.
Их дружба такая ненавязчивая, не требующая каких-то показательных действий, намеков, или даже частых встреч? Лили не нужно у всех на виду защищать, она вправе справится сама, и всегда на подхвате уже несется Джеймс. Ей не нужно напоминать о себе, забрасывать письмами или маячить перед глазами. Они могут улыбнуться друг другу, садясь по разные углы стола в Большом Зале и этого будет достаточно.

mikasa ackerman; attack on titan

виски пробирает такой болью, что микасу вот-вот стошнит; не помогают ни мамины травяные отвары, ни лекарство, что дал ей доктор йегер. иногда боль такая, что она с кровати встать не может - так и лежит весь день, свернувшись калачиком, пока не провалится в плохой, неглубокий сон.

головные боли уходят так же резко, как и появляются - нет ни закономерностей, ни особых причин. остается сжать зубы и терпеть; микаса терпит.

«а ну стой, ублюдок!» - с надрывом орет эрен, когда в очередной раз срывается в погоне за местным хулиганом. он орет вообще все время, практически не затыкаясь, но вот незадача - от его криков у микасы голова не болит, хотя все окружающие начинают стонать спустя пять минут общения. «ну зачем ты так», - с укором говорит она ему после, прикладывая лед к багровой эреновской скуле: микаса, конечно же, догоняет его, но поздно - эрену уже успевают прилично разукрасить лицо. он цикает, раздраженно отмахивается от ее заботливой руки, и через неделю все повторяется вновь по ровно тому же сценарию - синяки даже зажить не успевают.

«я вступлю в разведкорпус»
«я уничтожу всех титанов»
«я не сдамся»
«я я я»

иногда микасе кажется, что эрен вообще никого не слышит — ни её, ни армина, ни солдатских товарищей; воля, что двигает его вперед, какая-то нечеловеческая. «нельзя так жить», — думает аккерман, но вслух не произносит, потому что знает, что на самом деле эрен не эгоистичный и просто туповат хочет всех их защитить. внешний мир смотрит на них наполненными кровью глазами, не оставляя попыток перемолоть, разжевать, выплюнуть алым месивом. эрену все равно: он ломится вперед, снова и снова разбивая лоб в гематомы. микаса вздыхает, сердится, но каждый раз верно следует за ним.

алый шарф на ее тонкой шее уже почти не греет; скорее, затягивается петлёй.

---

» микаса — лучшая девочка, и в моей голове она абсолютно rockstar, несмотря на тихушность
» эремика навсегда, НО ЕСТЬ НЮАНС >
» во-первых, я люблю играть ситуативно, но у меня есть небольшой задел на сюжет. во-вторых, сюжет в том, что эрен лох и наворотил дел (канон), поэтому ребенок хистории ни от какого ни от фермера, а от йегера. считаю, что аккерман имеет полное право эрена отпиздить по этому поводу
» готов вообще ко всему — хоть к модерн!ау, хоть к «а что было бы, если», хоть вечно жить с тобой в хижине
» посты от 2к до 7к, по темпу подстраиваюсь и буду ждать поста в лс

пример поста;

неисповедимы пути имир.

эрен!
с надрывом кричит микаса; он оборачивается, но успевает лишь мельком поймать ее отчаянные глаза. внутри все сжимается, горячий воздух обдувает щеки — микаса стремительно остается позади, где-то в дымке, тумане, словно под водой. эрена кто-то уносит вперед//эрен наблюдает за всем со стороны.

резкая, отупляющая боль и, кажется, привкус железа с примесью грязи во рту — картинка перед глазами трясется, в груди растекается инстинктивная, животная ярость. больно выворачивает плечи; эрен привязан к столбу, на него смотрят десятки глаз, а капитан леви только что смачно зарядил своим сапогом эрену по роже. и еще раз. и еще. эрен что-то говорит — будто непроизвольно и не понимая произносимых слов, будто по сценарию. эрен смотрит на капитана снизу вверх между ударами//эрен наблюдает за всем со стороны.

пик показывает на него пальцем, ее волосы развеваются на ветру, габи стоит рядом, выпучив большие карие глаза. эрен нутром чует — нет, смутно припоминает, словно после пробуждения только что увиденный сон — его ждет подвох, и, кажется, челюсть вот-вот хрустнет, не выдержав напряжения. челюсть! — успевает подумать эрен (изнутри? со стороны?), и каменная кладка под ним с грохотом извергается, вскрывая золотую гриву зубастого титана. опять пронзающая, невыносимая боль — титан откусывает эрену ноги, эрен машинально впивается в свою кисть, электрический разряд уже привычно проходит по телу, ослепительная вспышка — он не успевает досмотреть//эрен наблюдает за всем со стороны.

гул снаружи заполняет все пространство, и эрен не слышит, как микаса прорывается внутрь, разбивает титаньи зубы, словно это обычное стекло. все происходит мгновенно — все тянется тысячелетием. последнее, что (вновь) видит эрен — это уставшие, измученные, наполненные болью глаза микасы. микаса видит его глаза каждый раз впервые.//эрен наблюдает за всем со стороны.

после этого — ничего.

миллионы голосов раскалывают его череп изнутри, миллионы лиц — искореженных, счастливых, серьезных, глупых, воодушевленных, задумчивых — стоят перед глазами, эрен видит и слышит каждого из них. маленькие дети, суровые генералы, беззаботные горожане, пьянствующие солдаты. все, кого он когда-либо встречал, все, кого он лишил жизни. эрен знает, что в конце он тоже умрет: такова цена, которую он платит за имирово племя.

огонь заполняет его легкие, жжет изнутри, поглощает снаружи — «буду ждать тебя в аду, армин», но было бы счастьем. вместо этого непрерывный поток времени, неудержимый, сметающий все на своем пути, словно огненный вихрь; пламенем был когда-то и сам эрен, самостоятельно вырвавший из груди свое раскаленное сердце — осветил ли путь другим?

из прошлого, кроме тысячи эфемерных осколков, осталась лишь одна боль, но не телесная, а иной, чужой природы — человек (?) не может существовать вне времени, а существует ли эрен вообще? «хотел свободы — получай», будто плюется ядом немая имир, будто будто будто.
— прекрати! хватит! прошу тебя! — (не-)кричит эрен, когда его расчленяет очередное воспоминание, вот только эрена больше нет.

кровь матери обильно стекает по подбородку дины отец втыкает шприц эрену в руку армин взахлеб рассказывает про какую-то соленую воду эрен как ненормальный срывается за местным хулиганом хистория протягивает руку во время присяги микаса закутывается в свой красный шарф фалько приветливо машет рукой жан заносит над эреном свой кулак эрен предупреждающе поднимает перед микасой и армином окровавленную ладонь мать отчитывает эрена за драку ханнес смеется и от него опять несет перегаром эрен вглядывается в зеркало над тюремной раковиной армин протягивает эрену руку микаса взволнованно сидит у его кровати саша конни и жан дурачатся в соленой воде вопрос командующего эрвина ставит в тупик микаса тянется к эрену в лучах закатного солнца эрен чувствует холодную сталь лезвия на своей шее

эрен открывает глаза и жадно втягивает грудью холодный воздух

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.

annie cresta; the hunger games

И в навязчивом сне Снарк является мне сумасшедшими, злыми ночами; и его я крошу, и за горло душу, и к столу подаю с овощами.

каждый вечер, перед тем, как пойти домой, энни рассказывает финнику, что происходит с телом, когда от него отсекают голову. пародирует склизкие звуки гортани, хруст костей, треск сухожилий, лихорадку, судороги, брызжущую во все стороны густую, вязкую кровь. показывает на себе, чтобы суеверный финник ее остановил.

«представляешь, можно оставаться в сознании еще какое-то время — а ты бы о чем думал?» — и хохочет во весь голос, будто передает от старших самый неприличный анекдот.

о чем бы думал финник в последнюю долю секунды перед тем, как его отрубленная голова коснется травы, энни пытается выпытать у него годами и обижается, что он ей не рассказывает. он раньше неловко держал ее руку, думая, что ее это успокоит — теперь тихо идет рядом, вышаркивая на песке полосы, стирая за собой следы. энни, в общем-то, все равно, идет он или не идет. главное чтобы слушал — безумные стихи, которые она вычитала в местной скудной библиотеке из трех с половиной книжек, и тех порванных, ее идеи об идеальном мире, в котором — «ты представляешь, финник?» — вообще все будут без головы, и истерический грохот ее смеха, что финнику выстуживает желудок.

иногда, когда энни тянется поцеловать его в щеку, он ее не отталкивает — только потом с мылом трет щеку до красноты и стыдится своей брезгливости. иногда — сам целует ее в макушку со сжатым в вакууме сердцем, жалея о каждой секунде вместе, о каждой секунде на арене, о каждой секунде своей ебаной жизни. иногда финник протягивает ей ракушки, чтобы она ломала их голыми руками, как ребенок ломает игрушки, и говорила — вот так звучит, веришь?

каждый вечер, перед тем, как пойти домой, финник извиняется, что сегодня снова не поведал ей тайну.

---

во-первых, это не в пару. финник был влюблен в энни лет в тринадцать-четырнадцать — задолго до того, как она сошла с ума, и даже до его собственных игр. когда в капитолии его стали подкладывать под клиентов, в качестве ответной реакции появился resentment и к энни, и к семье, и к дистрикту, который перестал его принимать, и в итоге мы здесь — в чувстве вины, в чувстве долга, во вроде как взятой на себя ответственности за энни. вообще не обещаю нежных чувств, но обещаю грязь и жесть, а зачем еще люди играют по голодным играм am i right? олсо, вижу энни ебнутой не в том смысле, в каком нам подали в каноне — я решил, что пора прекращать ее нянчить, пора ебнуть ее головой окончательно, так что если хотите жесточайше почувствовать все приколы с голосами в голове и вьетнамскими птср-флэшбеками (MY DEMONS MADE ME DO IT!!) — погнали.
пишу по 4-7к с божьей помощью, могу часто, могу редко, могу с маленькой буквы и с большой, могу покидать музыку, могу погадать, могу сделать графику, могу станцевать перед вами с кловунским носом, если только это вас призовет. от вас нужно ну ээ не пропадать (по желанию).

предложение по фейсклейму: mia goth.

пример поста;

финник хорошо помнит, как звук его имени разнесся над городской площадью — так тяжелый свинцовый трензель вонзился ему в рот.

папина выцветшая рубашка, бывшая когда-то бежевой, но отсыревшая и почти окаменевшая от хозяйственного мыла, висела на нем мешком; из-под свободного воротника торчали худые ключицы — оголенные ветви осенних деревьев. рукава пришлось подвернуть до самых локтей. в том году во всем дистрикте не нашлось ни одного добровольца, только шум воды вдалеке и клекот хищных птиц, но финник не был ничем кроме — только добычей, отсчет последних дней которой скоро начнет механический голос распорядителя.

шестьдесят-пятьдесят девять-пятьдесят восемь.

папину выцветшую рубашку отберут в поезде и заставят переодеться во что-то поприличнее, и финник молчаливо повинуется, потому что спорить не привык.

пятьдесят семь.

у трибутов осталось не больше минуты. финник считает их секунды про себя, пытаясь придать им хоть какое-то значение.
часть его вздыхает с облегчением, когда они умирают.

эскорт их дистрикта дебора щебечет несчастным что-то о щедрости капитолия; о происхождении десерта со смешным названием тирамису, серебряных столовых приборах и необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. её волосы гладко сбриты, и на их месте кусает искусственно-белый свет вагона множество крохотных драгоценных камней. мех ее розового боа неприятно щекочет ему лицо, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка. он перестает видеть четко. не отодвигается.

темное небо дождливого утра сменяется неестественно голубым — про себя финник лениво задается вопросом, можно ли и небо сделать искусственным. он оглядывает его с безразличием, будто в эпоксидной смоле застрявшим на глубине зрачков. запах побережья, мокрого песка и гниющих водорослей выветривается из легких, и от свежего воздуха, дрожащего в приоткрытые окна поезда, кружится голова. в поезде до капитолия чисто и светло, как в доме милосердия. он всегда чувствует себя здесь чужим — пускай не пахнет рыбой, как обычно, пускай в хорошей одежде, но чувство, что он здесь гость, не покидает с тех самых пор, как миротворцы затолкнули его в вагон поезда шесть лет назад.

единственная разница в том, что гость может откланяться и уйти.

двери поезда намертво припаяны, столовые приборы — под контролем, лишнего шага не ступить без чужого взгляда, прикованного к мишени на твоей спине. финник кидает острый взгляд на камеры под потолком, когда девочка из его дистрикта начинает рассуждать о том, что игры — жестокая и бесчеловечная расправа над ними, и их нужно остановить. он мысленно с ней прощается.

на арене, если она переживет бойню у рога изобилия, её первым делом сожрет переродок. во славу панема, конечно. финника пугает только мысль о том, как легко он с этим смирился. пятьдесят четыре.
они видели ограды родных земель в последний раз — еще немного, и последним станет каждое мгновение их жизней. совсем скоро они в последний раз увидят оранжевые переливы заката, облака, горы, реки. совсем скоро они в последний раз вкусят пищу, в последний раз прикоснутся к воде, в последний раз задержат дыхание. это неизбежно. к неизбежности привыкаешь, когда живешь в панеме.

капитолий встречает их — его — восторженными визгами. дебора улыбается с привкусом змеиного яда, подталкивая трибутов к металлическим пастям открывшихся дверей. внимание капитолийской публики перетекает к поезду из четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором финник не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — с восхищением, с обожанием, с похотью. седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. финник думает о том, что каждый из этих взглядов может купить бутылку воды на арене — поэтому широко и сочно улыбается в ответ. толпа сходит с ума. пятьдесят два.

ночь перед парадом он проводит в доме этого мужчины.
у него экзема на животе и крепкий хват за волосы.

последние секунды этих детей, его детей, должны ведь хоть чего-то стоить.

— дебби, милая, где ты откопала этот бриллиант? в моде на сезон как раз голая правда!
аурелиус улыбается, обнажая стразы на всех зубах. финник быстро понимает, что голая — не эвфемизм.

возраст их стилиста аурелиуса сложно угадать наверняка — ему может быть восемнадцать или пятьдесят, но лицо его забито татуировками с орнаментами разного происхождения. он игнорирует девочку, цепляющуюся за дебору и семенящую за ней следом через бешеного зверя из капитолийских пестрых павлинов, собравшихся у входа, и взгляд его мгновенно останавливается на их мальчишке. аурелиус цепляет его за плечи и несколько раз крутит вокруг оси, прежде чем вдруг отпустить и восторженно захлопать в ладони, как ребенок, которому досталась новая сияющая игрушка. дебора кладет руку на его спину.

в общем ощущении собственной странной паршивости он предпочитает ретироваться. перебрасывается рукопожатиями с другими победителями, глотком из бутылки хэймитча эбернети давит тошноту, всплывающую из глубин ненависти к себе и капитолийскому фарсу при виде полуголых детей, выставленных на колесницах, как товар на витринах. ищет тень, в которой можно спрятаться — милосердный, щедрый, добрый капитолий дает ему такую возможность крайне редко: в домах чиновников и богачей свет обычно горит из люстр под потолками, не из керосиновых ламп, как дома, и под взглядами не укрыться.

— ты можешь встать ровно?
эскорт седьмого почти теряет терпение. у них в этом году, она сказала деборе, беда. мальчик слабенький, хилый совсем, больной что ли, а девчонка, чуть постарше, всю дорогу до капитолия размазывала сопли по новому платью до икоты и дрожи в глотке. финник не заострял бы внимания на них — чтобы, не приведи господи, не запомнить лиц, не услышать имени, не вонзать себе клинков в память, — только завывания ее сложно было проигнорировать. а еще хэймитч смотрел на нее с бесноватой злостью сквозь толщу опьянения.

только финник слышал, что воет она глубоко из груди, что звук скребется обратно внутрь, когтями на выходе за гортань цепляясь, а она давит его и давит нарочно, будто хочет, чтобы все смотрели.

только финник понял, что в залитых слезами глазах таится девичья хитрость.

только финник заметил, как она сжимает ладони в кулаки — хватом, словно уже заносит над чьей-то черепушкой острый топор с капитолийским клеймом на деревянной ручке.

у его трибутов осталось в лучшем случае секунд тридцать, чтобы забрать от жизни все, что она даст, прежде чем подарить им мешок боли. у девочки из седьмого впереди будет целая жизнь, чтобы втереть в открытые раны побольше соли. финнику хочется уйти; теперь, когда он запомнил ее, ему придется смотреть — сначала на то, как она убивает, как крошится и рвется ее душа на кровавые ошметки, а потом на то, как голодные капитолийские звери дожирают мясо с костей, хлюпая слюной. ему почти противно думать о том, что она красивая, если смыть с нее макияж и вытереть кислоту слез с щек; однажды она может оказаться с ним и капитолийским чинушей с экземой на животе в одной постели.

он ловит ее на подходе к лифту после парада, замученную, сожженную софитами, цепляет за локоть сзади и на ухо полушепотом говорит идти за ним — он проиграл голодные игры в этом году, когда вдруг ему стало не наплевать, что ее зовут джоанна.

— ты хороша, — финник закрывает за ними дверь в пустой конференц-зал, предназначенный для прессы; там обычно никого не бывает, кроме цезаря, и эту комнату в тренировочном центре они используют для разговоров, которые не должны слышать — хотя в панеме это, конечно, иллюзорно. — они поверили. хочу тебя с этим поздравить.

джоанна хлопает мокрыми глазами, ее слипшиеся ресницы напоминают ему рыболовные сети. спутанные волосы почти пахнут морем, хотя она моря никогда в жизни не видела.

— ты можешь выжить.
не выиграть, конечно, но этого может хватить. если правильно разыграть карты.
— я хочу помочь.